«Сложнее всего стрелять в сторону людей»: Украинский капеллан — о противодействии насилию, героизме и страхе (ФОТО)

В 1990 году сотня с лишним студентов объявила голодовку в Киеве на площади Октябрьской революции, нынешнем майдане Незалежности. Голодающие сидели на каменных ступеньках у монумента Ленину, поэтому событие получило название «революция на граните». КГБ грозило подавить протест танками, как это было сделано в Китае на площади Тяньаньмэнь. Однако через девять месяцев Украина провозгласила независимость.

Среди этой сотни студентов находился будущий первый украинский капеллан на Донбассе Игорь Федоришин. Незадолго до этого он вернулся из Афганистана и уже знал, что станет греко-католическим священником. Но он не знал, что в качестве капеллана пройдет Коссово, Евромайдан и Донбасс. Много лет спустя он услышит по телефону, что 19-летнего сына его товарища по этой голодовке застрелили на Евромайдане. 

Мы в «БГ» обратили внимание на то, как во время протестов в городах Беларуси прошлым летом и осенью важными фигурами становились духовные лица. Верующие и не только собирались, чтобы публично молиться вместе. Все помнят присутствие в самых людных местах Бреста отца Игоря Кондратьева, который поддерживал собравшихся и пытался общаться с силовиками. Какой духовной поддержки ищут люди в критические моменты? Мы обратились к опыту соседней Украины, и отец Игорь Федоришин согласился ответить на наши вопросы, как ни сложно говорить о таких непростых и травматичных вещах по телефону. 

Читайте также: Брестский священник о белорусских протестах и президенте: «Власть – это дар от Бога, данный для служения людям»

Оказалось, что в судьбе нашего собеседника есть параллели с еще одной знаковой личностью для Бреста — ветераном-афганцем Александром Сахаруком. Отец Игорь полгода провел в сержантской школе разведчиков в Ашхабаде и год и семь месяцев — в пехотном полку в Афганистане. По его словам, из них старались сделать профессиональных убийц. Наш разговор неизбежно вышел на два самых болезненных вопроса: как вернуть себе моральный облик, если ты сам был частью машины насилия, и как не дать насилию извне сломать тебя.

Когда пришло понимание, что такое Афганистан на самом деле?

— Мы были не настолько глупые, чтобы не понимать, что такое война. Знаешь, иногда говорят: не хотел бы — не поехал. У нас в Ашхабаде незадолго до отправки один парень убежал, потому что не хотел идти в Афганистан. Он прятался в горах какое-то время, весь зарос. Его словили. Вывели на плац, посадили на стул и побрили вафельным полотенцем. Волосы, отросшие на бороде, срывали этим полотенцем вместе с кожей. Это был ужас — смотреть на него. И это было показательное: вот что с вами будет, если вы не захотите идти в Афганистан. 

В 18 лет я первый раз попал на войну. 

Идеологическая машина работала очень мощно. До сегодняшнего дня большинство афганцев уверены, что исполняли свой интернациональный долг, не были оккупантами и захватчиками, а освобождали афганские земли от американского влияния. Они по сегодняшний день верят, что несли добро афганцам. Они остаются верными своей присяге стране, которой уже нет. 

Читайте также: Ветеран-афганец Александр Сахарук: «В левом погоне у меня был зашит последний патрон – для себя»

Есть тактика выжженной земли. Когда идет обстрел, не знаешь, с какой стороны прилетел снаряд. Тогда по карте вычисляется ближайший кишлак и вся артиллерия бьет по жилому кишлаку. 

Как удалось вернуться к нормальной жизни?

— Честно говоря, я пришел из Афгана сломанным. Пока ты на войне, ты этого не ощущаешь. Весь трагизм начинается, когда ты пришел домой. Когда ты начинаешь понимать, где ты был, кем ты был и под какой постоянной угрозой была твоя жизнь. Тогда начинается ужасная ломка и мощный депрессняк. Почему парни, когда приходят с войны, начинают пить? Они пробуют водкой залить эту боль. А я водку никогда не пил. Я все это носил в себе, не находил места.

Возможно, самое худшее то, что у тебя рядом нет единомышленников, с кем можно было бы поделиться этой болью, чтобы тебя поняли. Но через полгода после Афганистана я поступил в Винницкий педагогический институт: факультет 800 человек, из них 400 афганцев. Это специально было сделано, чтобы куда-то нас запихнуть. И эта боль начинала заглаживаться, потому что рядом были те, кто прошел через то же, что и ты. 

Почему мне как капеллану было легко говорить, даже с самого начала? Я прошел войну. Я знаю, что такое разведка. Они знали, что я афганец, разведчик, и мне доверяли. Это очень важно — пройти через то, что и они.

Как Вы стали священником и капелланом? Был какой-то духовный опыт до того, как попали в Афган? 

— Не было никакого. Во-первых, у нас церкви не было. Во-вторых, у меня мама работала в городском совете, и я в принципе не мог бы в церковь ходить, это был бы ужас.

Я никогда не был атеистом. Точнее, один день в жизни побыл.

Когда я пришел в первый класс, первый урок — это урок мира, как Советский Союз всему миру мир несет, второй — урок атеизма. А дети в младшей школе как-то слепо доверяют своей учительнице. Я такой счастливый прибегаю домой: «А Бога нет, Бога нет, Бога нет!» Мне бабушка надавала оплеух, и после этого я больше никогда атеистом не был. 

Я чувствовал, что Бог есть. В четвертом классе пробовал учить молитвы, но это было нереально. Если бы они были, как сейчас, на украинском, я бы их выучил. Но были церковнославянские. Ничего не понятно. Но я всегда к Богу обращался. Знаешь, я всегда про это говорю, везде пишут: я имею какое-то особое призвание от Бога. Хоть я и рос вне церкви, где-то в классе пятом-шестом я услышал голос, что я буду священником. Подхожу к маме, говорю: «Я буду священником!» — «Глупости, у тебя голоса нет». Заканчиваю 10-й класс, опять мне голос говорит: «Закончишь школу, пойдешь в Афганистан, придешь и станешь священником». В то, что пойду в Афганистан, я поверил, даже начал тренироваться. А что буду священником, отбросил, потому что у меня нет голоса.

Пришел из армии, поступил в институт, и ничто мне не говорило, что я стану священником. И тут один священник, приехавший посвятить могилу Сечевых стрельцов, сказал, что во Львове открылась украинская семинария, и было бы хорошо, если бы от Винницы кто-нибудь туда пошел учиться. А все были из Восточной Украины и даже не были практикующими христианами. Оставался только я. Я говорю: «Отче Роман, Вы понимаете, из меня не выйдет священник. У меня голоса нет». А он посмотрел на меня и говорил: «Сынок, главное, чтоб у тебя был Божий дух, а Господь тебе голос даст». После этого я оставил институт и попал во Львов в семинарию. Это был 1990 год.

Как вообще формировалось капелланство в Украине, когда началось? 

— Я первым из священников пошел на фронт в мае 2014. Потом пошел отец Андрей Зелинский. Мы ездили добровольцами. Я брал наперед зарплату в своем приходе и ехал, потому что своих средств не было, и никто не давал на дорогу. Уже потом Церковь давала помощь 150 гривен на сутки, и перед тем как ехать, регистрировался в Департаменте капелланства и в Министерстве обороны. 

Мне нравится, как когда-то говорил наш покойный патриарх Любомир Гузар: священник должен быть с украинцами не только там, где хорошо, призвание священника быть и там, где плохо.

Поэтому мы были и на Майдане, морально поддерживали. 

Мы начали формировать капелланство раньше, это было тяжело, потому что нас не воспринимали. Армия была промосковская, и греко-католическую церковь воспринимали враждебно. Московские священники имели свободный доступ в любую воинскую часть, а для нас это было очень тяжело. 

Но институт капелланства сформировался. Многие священники приходили в воинские части, молились, ставили часовни. 

Очень тяжело было, когда начался расстрел Майдана. Положили расстрелянных, в основном это были молодые люди, возле сцены, их отпевает священник, и телефон звонит. Звонит у одного из тех, кто лежит. Молодой парнишка. Священник заканчивает службу, подходит, вытаскивает из кармана телефон, а там написано: «Мама». Как тому священнику было сказать маме, что ее сына уже нет?

Володя Голоднюк (друг отца Игоря, также участвовавший в голодовке 1990 года. — прим. авт.) должен был приехать, звоню спросить, где встретимся, а он плачет. «Володя, что случилось, почему ты плачешь?» — «Моего Устима застрелили». Я сразу это не воспринял. У меня в голове не укладывалось, что Устима больше нет. Пошел к отелю, где лежали убитые, чтобы помолиться за Устима, поддержать отца. Меня не хотели пускать, чтобы не рисковать. Потом как-то был у монаха на Закарпатье, имеющего дар исцеления. Он сказал: «Когда я молился над тобой, мне было видение: ты идешь, в тебя целится снайпер, но Дева Мария тебя закрыла». Наверное, это тогда и было.

Устим был необычным ребенком. Спортсмен, отличник, верил в Украину. Это был такой человек самопожертвования, каких нам сейчас очень не хватает. 

Как воспринимают капеллана солдаты в горячих точках? 

— Когда я был с 95 бригадой в мае 2014 года, у меня была палатка, где я служил литургию, и мне говорили: «Батюшка, как хорошо, что Вы с нами!» Я говорю: «Хлопцы, а какой вам толк, что я тут с вами, если вы не приходите молиться со мной?» — «А вот Вы здесь, и мы чувствуем, что ангелы нас охраняют». 

Ты не имеешь права показать страх. Если священник показывает страх, это сразу передается другим. Но когда священник из оружия имеет только четки и во время обстрелов вместе с ними, это добавляет силы. 

Очень тяжело начиналась эта война. Сложнее всего было то, что наша армия не была научена стрелять в сторону людей. А с той стороны пришли боевики, которые уже были научены на разных войнах. Для них это вообще не было проблемой. Прошло пару месяцев войны, прежде чем стало понятно, что перед нами враг, который не отступит, и с которым нужно бороться.

Что происходило с парнями, которые туда попали в первые дни и должны были стрелять в людей с той стороны?

— Очень многие сломались. Как я уже говорил, пока ты на войне, ты этого не ощущаешь. Тебя начинает ломать, когда ты пришел домой. Возможно, первый раз выстрелить тяжело, но ты себя перебарываешь, потому что понимаешь, что надо. Когда я был под Славянском, мы не знали, откуда прилетают снаряды. К нам прилетело, мы куда-то кинули.

Офицер минометного подразделения сказал: «Если бы я знал, куда падают мои мины, я бы сошел с ума». 

Когда наша 95 бригада взяла гору Карачун, по нам били артиллерией каждую ночь. Почти каждую ночь были убитые и раненые. Мы почти не отстреливались, потому что зацепили бы мирных людей. Мы становились калеками и умирали, но в ответ не стреляли. 

Армии как таковой не было. Сначала выручали добровольческие батальоны. Они знали, куда идут. Украинская армия 2014 года выглядела примерно так: есть танк и БМП, БМП стреляет, танк ездит. И этот танк таскает БМП, потому что БМП не ездит, а танк не стреляет. Каждая вторая-третья машина не ездила, ее притаскивали и закапывали. В добровольческих батальонах каждый служил в том, в чем пришел из дома. Военной формы не было ни у кого. Не было воды. 

Помню, приехал под Славянск, июнь 2014 года. А воды не всегда хватало напиться, не то что помыться. Живешь в окопе в бронежилете и каске, за шиворот постоянно сыплется земля, и я за месяц один раз душ принял. Мы привезли продукты, они капусту режут на салат, а руки черные, замасленные, и сок от капусты с этим болотом смешивается, и она черная становится. Говорят: «Отче, не уходите никуда, сейчас будем салат есть». Думаю: «Я еще не настолько голодный». Но голод не тетка, на следующий день эту капусту ешь так, что за ушами трещит. 

Когда приехал третий раз, недалеко была водонапорная башня. «А можно, я на себя воды налью?» — «Можно, батюшка, лейте сколько хотите». Это было такое счастье!

В 2014 году у нас единственное, что ездило и по дороге не ломалось — это школьные автобусы, которые отправляли солдат на Восток. Я вообще удивляюсь, как нам удалось остановить агрессора. Они были в шоке, что мы остановили такое нашествие. 

Один украинец сказал мне, что испугался и не пошел добровольцем в 2014 году, и жалеет до сих пор. Что бы Вы сказали такому человеку?

— Если человек говорит, что ему не страшно, он обманывает либо окружающих, либо себя. Всегда страшно. Не страшно во время боя, потому что ты не думаешь про страх. Хотя я видел, как и во время боя люди боятся. 

Как бы мы ни любили Украину, морально не каждый готов пойти на войну. Не каждый верующий должен стать монахом. Также и тут.

Не каждый сможет себя сломать. Я всегда говорил: кто не может идти на фронт, может сделать другое — помогать фронту. 

Я практически перестал быть капелланом после аварии три года назад. У меня поврежденный позвоночник, диабет, теперь еще проблемы с печенью после ковида. Но я стараюсь по мере возможностей помогать армии. 

Как сейчас проходит Ваша жизнь?

— Исполняю обязанности приходского священника в двух селах. Построил две церкви. Хорошие, красивые церкви. 

Есть такое, что после возвращения с фронта обычная жизнь кажется несерьезной, у людей проблемы какие-то тупые?

— Если честно, я не социализировался. Я не нахожу себя дома. Дома много неправды, несправедливости. На войне все гораздо проще. Больнее всего, когда едешь домой, приезжаешь поездом в Киев, и Киев веселится, гуляет, поет, как будто нет войны, как будто там не гибнут люди. 

Читайте также: «Тишины не хватает, надоела война»: Президент Украины Владимир Зеленский опубликовал видео о визите на Донбасс

Украина нам дала столько героев, что я даже не думал, что их может быть столько. Мы награждали парня, врача. Ему во время боя перебили две ноги. И он по полю боя ползал с перебитыми ногами и еще двадцати солдатам перевязал раны и спас жизнь. Он не думал, как бы на свои ноги шину наложить.

Молоденькая девушка Яна Зинкевич сформировала отряд госпитальеров. Они вынесли с поля боя две сотни раненых. Когда я только с ней познакомился, я поражался силе воли этой девочки. Ей было всего 19 лет, а она руководила мужчинами, и все ее боялись! Потом она разбилась на машине и осталась в инвалидной коляске, сейчас народный депутат. 

Капеллан — должность священнослужителя, священник, совмещающий сан с какой-либо дополнительной (как правило, светской) должностью. Наиболее распространено современное значение слова «капеллан» — священник в армии, авиации и на флоте.