Врач и активист рассказал BGmedia, почему считает труд медиков в Беларуси рабским и почему над ними постоянно висит угроза уголовного преследования.
Беларуский врач-гинеколог Станислав Соловей. Фото: Каролина Новицка / Белсат
Нет ни одной страны мира, где люди были бы довольны своей системой здравоохранения.
Однако есть вещи, которые можно сравнивать. Есть разная скорость внедрения новых технологий, есть разное количество времени, проведенного пациентами в очередях, есть разный уровень боли, которую испытывает человек, больной неизлечимой болезнью… Есть такие базовые вещи, как качество и продолжительность жизни.
А если разные системы здравоохранения можно сравнивать, то, значит, их также можно менять и улучшать.
Как правило, называют два триггера протестов 2020-го года, и оба они поразительно близки к медицине.
Первый — пандемия COVID-19 и поведение власти во время нее. Люди, жившие десятилетиями в уверенности, что государство заботится о них, и столп этой заботы — бесплатная и качественная медицина, вдруг почувствовали себя брошенными и незащищенными. Причем в момент, когда действительно испугались.
Второй триггер — жестокость силовиков в первые дни после президентских выборов 9 августа 2020 года. Он тоже максимально «близок к телу»: страх потерять жизнь или здоровье впервые затронул большое количество людей.
Неудивительно, что среди этого образовался как бы отдельный медицинский протест: врачи стали людьми, которые знали слишком много такого, из-за чего не могли спокойно сосуществовать с режимом Лукашенко. Увольнения неугодных, эмиграция, как результат — угрожающий дефицит кадров в здравоохранении, о котором говорят в СМИ уже три года подряд.
Читайте также: «Дошло до того, что набирали травматологов по объявлению». Медик: обещанные проверки больниц призваны найти крайнего
Одним из главных лиц этого медицинского протеста стал Станислав Соловей, оперирующий гинеколог, работавший на тот момент в 3-ей городской клинической больнице Минска. Сложно назвать какой-нибудь протестный «движ» 2020–2021 года, связанный с медиками, в котором он не принимал бы участия. Станислава дважды задерживали, в 2021 году он выехал в Украину, чтобы избежать тюрьмы за «экстремизм», а в 2024-м был вынужден перебраться в Польшу из-за проблем с легализацией, созданных полномасштабной войной. На данный момент является заместителем представительницы по социальной политике в Объединенном переходном кабинете.
Станислав Соловей, хорошо известный аудитории беларуских независимых СМИ, любую проблему стремится рассмотреть с максимально системной точки зрения. Он критикует многое в беларуской медицине и довольно резко, но при этом далек от мнения «Все плохо». Это критика человека-рационализатора, который стремится все сделать максимально эффективным образом, постоянно отыскивает в окружающем мире примеры того, как можно было бы сделать лучше.
Поэтому в его интервью органично вплетаются наброски того, как нужно реформировать беларуское здравоохранение.
Но главная проблема даже не в том, что реформировать в нынешних условиях никто не собирается, — проблема в том, что мало кто знает, как вообще работает та самая знаменитая беларуская медицина. Потому что отчетность, которая попадает в Минздрав, и реальность — две большие разницы.
Читайте также: «Даже Минздрав не знает, что реально происходит». Врач Станислав Соловей — о тотальных фальсификациях в медицине
Журналистка BGmedia записала истории беларуских врачей, покинувших Беларусь по политическим мотивам после 2020 года, — от университета до эмиграции — чтобы через их опыт начать приоткрывать картину того, как на деле работает беларуская система здравоохранения. Ее реформированием надо было заниматься, по словам Соловья, «еще вчера».
«Основным достижением отечественного здравоохранения является предоставление 100-процентного доступа граждан к медицинским услугам», — этот тезис гуляет по государственным ресурсам под разными датами. Выполняется ли это амбициозное заявление и какой ценой? Может ли медицина быть бесплатной? Какая система здравоохранения была бы удобна медикам и пациентам Беларуси? На эти вопросы мы постараемся найти ответы.
Слово Станиславу Соловью.
— Если копнуть глубоко, то мотивация стать врачом у меня была связана с сериалом «Скорая помощь», который показывали, когда я был маленьким (американский сериал о медиках, выходил на экраны в 1994–2009 годах. — Ред.). Сериал классный — не чета всем, что выходили после этого. Думаю, образ медицины у меня сформировался под его влиянием.
Был и пациентский опыт, который, наверно, повлиял, — еще в школе мне по ошибке чуть не загипсовали ногу на всю длину на четыре месяца.
Родители меня не сковывали в вопросе, куда поступать. После 10 класса я определился, что хочу идти в медицинский.
Реальность нашей системы образования такая, что самое сложное в медицинском университете — в него поступить. Дальше, если ты не раздолбай, проблем у тебя не будет. Из медицинского университета у нас практически не исключают. Даже тех студентов, которых по уровню знаний должны были бы исключить.
Особенно сильно это чувствовалось, когда нас на втором курсе смешали с иностранцами. Их тоже не отчисляли, потому что они приносят деньги. Мотивация не отчислять иностранцев — деньги, мотивация не отчислять беларусов — потому что ты уже по статистике Минздрава проходишь, на тебя есть планы, что ты будешь отрабатывать где-то в глубинке. А там лучше, чтобы был кто-то, чем чтобы не было никого.
Согласно мировой литературе, средняя цифра отсева во время обучения болтается около 7–10%. Это связано и с финансовыми моментами, и с тем, что сфера очень стрессовая и тяжелая, ее не каждый выдерживает. Люди «отваливаются», и это нормально. Чем раньше это произойдет, тем лучше.
В Беларуси мы имеем конфликт реальности со здравым смыслом.
Еще одна особенность медицинского в том, что поступая в него, ты не сдаешь ни один профильный экзамен. Общее знание биологии и химии — на них не так много строится. Сейчас я практически не помню университетский курс химии, потому что практически с этим не сталкиваюсь. В универ ты идешь просто с мозгами и какой-то базис можешь начать воспринимать с нуля. Нет такого, что, например, не зная хорошо математику, ты не можешь дальше учиться. Тебе все дают с азов.
Что касается качества образования, то у нас сделана ставка на массовость. Когда я поступал (в 2007 году. — Ред.), был скачок набора по всей стране почти на 30%. Цель — выпустить как можно больше, распределить как можно больше.
На младших курсах это не особенно чувствуется. Ну ладно, в «анатомичке» (анатомический кабинет в ВУЗе. — Ред.), если вас много, вы толпитесь у трупа, кто-то плохо видит. Это еще полбеды. Можно подойти чуть позже, когда другие посмотрят. На старших курсах все сложнее. Показывать операцию из области открытой хирургии, когда в группе 12 человек, — это просто профанация. Хорошо, если увидит один или хотя бы полтора. Как правило, видишь только руки хирурга, которые что-то там делают.
По факту обучение у нас сводилось к самообучению. Те, кто хотел, ходили на дежурства к врачам. Кто-то устраивался подрабатывать на скорую, в отделение — медсестрами, санитарами. Там ты начинаешь учиться по принципу «делай как я». Это основной принцип обучения в нашей системе.
Базис преподавания в медуниверситете, я бы сказал, скорее слабый. Причина первая — большие группы, которые не позволяют целенаправленно заниматься тобой, слишком много для одного препода. Причина вторая — преподаватели немного отставшие от жизни. Есть хорошо мотивированный молодняк, но их мало. Я, наверное, на пальцах одной руки пересчитаю преподавателей, которые выкладывались на 100% на практических занятиях. Лекции тоже бывают такие, которые слушаешь на одном дыхании, а бывают такие, где читается откровенная ересь, что-то устаревшее из разряда «Третий съезд КПСС постановил делать так, мы так и делаем».
Я, наверное, и когда на пенсию выйду (если доживу), буду иметь неплохие остаточные знания по туберкулезу. Просто потому, что у нас был очень требовательный преподаватель. Харизматичный и требовательный. Он заставлял работать. Но такие были скорее исключением.
На шестом курсе у нас, группы акушеров-гинекологов, был курс «Клиническая фармакология». Приходит заведующий кафедрой и говорит: «В целом я не имею особого понятия, с чем вы там в акушерстве работаете, поэтому разбирать мы будем ингибиторы АПФ». Это препараты, снижающие давление, которые вообще запрещены беременным. Мы не разбирали препараты, снижающие давление у беременных, например, при эклампсиях, а разбирали то, что знал преподаватель.
Были и преподаватели, которые говорили: «Я понимаю, вам это неинтересно, поэтому я нашла статьи, которые вы можете почитать, пока я делаю какую-то свою процедуру».
Еще одна большая проблема: у наших врачей, в том числе преподавателей, очень слабый английский. Если учиться по беларуским учебникам, выпущенным 5–7 лет назад, то еще на этапе обучения отстаешь. Кроме того, медицина — вещь довольно дорогая, и оформить подписки на профильные журналы по 200 евро не каждый врач может себе позволить.
Сейчас можно решать эти проблемы с помощью гугл-переводчика и пиратских ресурсов. Современной малоинвазивной хирургии (хирургические вмешательства без больших разрезов. — Ред.) можно учиться по ютубу, как бы это смешно ни звучало. Можно смотреть продвинутые операции. Было бы желание. Научившись делать на своей работе базовые операции, ты можешь развиваться дальше.
На деле в университете учишься фрагментами. Если на старших курсах не хочешь ничего делать, то выйдешь нулем и поедешь учиться на свое первое место работы — на интернатуру. Дальше, если повезет попасть в хорошую струю, из тебя что-то выйдет. Если нет — все равно как-нибудь будешь работать. Все работают, и ты будешь.
У нас нет системного образования. По факту учишь цикл за циклом одну и ту же болезнь: например, пневмонию на пропедевтике, пневмонию на «Внутренних болезнях», и т.д. Где-то то урвал, где-то это, потом приходишь на практику — там уже как-нибудь разберешься.
Иногда мне казалось, что у нас, как во время Второй мировой войны, батальонная система подготовки: кто-то один в группе что-то знает — проходите.
Не то чтобы я был самым хорошим студентом, но если предметы мне были интересны, я действительно старался. В конце первого курса я начал ходить в больницу на дежурства к хирургам.
Это было столкновение с медициной. Я видел реальные операции, ассистировал, наблюдал. Видел переработки у врачей, бесконечное заполнение бумаг. Тогда казалось, что ничего странного в этом нет. Сравнивалось с тем же сериалом «Скорая помощь» — и там перерабатывали, и здесь.
Первое столкновение с системой произошло, наверное, на четвертом курсе. Во 2-й больнице во время операции хирург нам рассказывал:
«Смотрите, не так важно, как вы умеете оперировать, — важно, как вы умеете писать. Вот мы оперируем пациента, у которого панкреонекроз — разваливается поджелудочная. У него не было хронического панкреатита никогда в жизни, то есть у него острый панкреатит. И если он от него умрет (а это заболевание, от которого человек легко может умереть), нам всем оторвут руки.
Что в такой ситуации делать? Я вам объясню, все очень просто. Он бухал две недели. А может, он еще в это время и падал? Он не помнит. Я тоже не знаю. Поэтому и будет не «острый панкреатит», а «травма, бла-бла-бла, панкреатит».
Второй случай: бабушка, условно 89 лет. У нее впервые в жизни острый холецистит, который не поддается лекарственному лечению, нужно оперировать. В 89 лет человек имеет право просто заснуть и не проснуться. Но, не дай Бог, у нас человек умрет от острого холецистита (в связи с операцией. — Ред.) — заведующему оторвут голову.
Поэтому что делать? Правильно! Ты этот диагноз засовываешь в другие. Пишешь: системный атеросклероз с преимущественным поражением артерий брюшной полости, тромбоз артерии желчного пузыря, перфорация желчного пузыря, перитонит…
Не так важно, что вы делаете, — важно, что вы пишете. Сделал — запиши, не сделал — запиши дважды. Пишешь не для себя, а для прокурора (на случай уголовного преследования за негативные последствия лечения. — Ред.), — это то, что у нас воспитывается с самого начала.
Работает это благодаря тому, что у нас врач врача не сдает. Главный принцип: всегда прикрывай коллегу, даже если есть косяк. Прикрывай, потому что иначе тебя не прикроют.
Когда ты помогаешь человеку, нужно постоянно держать в голове, что твоя задача — за это не сесть. Ты должен где-то хитрить, что-то криво писать ради того, чтобы нормально помогать людям.
К концу универа ты четко понимаешь, что система не настроена тебе помогать, а скорее настроена тебя сожрать.
Интернатура и ординатура — это по сути наша придумка (практика, введенная в СССР. — Ред.). Проходя их, получаешь мизерную зарплату. В мировой практике в штатах (медучреждений. — Ред.) есть резидентура. Это значит, что ты работаешь, но под контролем.
Комментарий автора: понятие резидентуры присутствует в беларуском законе о здравоохранении. Она определяется как «форма индивидуальной профессиональной подготовки врачей-специалистов, лиц, получивших высшее медицинское образование за пределами Республики Беларусь, в целях углубления профессиональных знаний и совершенствования практических навыков, освоения передовых медицинских технологий, изменения профиля медицинской специальности».
О введении резидентуры для беларуских студентов и вообще трансформации системы последипломной подготовки заговорили на министерском уровне в 2020 году. Тогда об этом заявлялось как о твердых намерениях.
Позже Министр здравоохранения Дмитрий Пиневич заявлял, что революционных изменений не будет, а обучение в резидентуре понадобится лишь для отдельных категорий специалистов.
В 2022 году этот вопрос поднимался на совещании у Лукашенко. Судя по его заявлениям, желания серьезно реформировать систему на тот момент не было.
Интернатура в нашей стране обязательна, ординатура — в основном нет. То есть фактически за год ты «становишься врачом». Время на освоение программы не менялось с 70-х годов, несмотря на огромный прогресс в медицине, появление новых аппаратов для диагностики, лечения и т.п.
Комментарий автора: С 2023 года прохождение клинической ординатуры обязательно для трех специальностей: врач-кардиохирург, врач-нейрохирург, врач – рентгенэндоваскулярный хирург. Эти специальности были признаны наиболее сложными и высокотехнологичными. Соответствующие изменения в закон о здравоохранении приняли, чтобы обеспечить уровень подготовки врачей, необходимый для самостоятельной работы, особенно в регионах.
У нас за год подготавливается человек, который должен уметь самостоятельно оперировать. Более того, переподготовка позволяет менять специальность за четыре месяца (такая длительность переподготовки в очной форме установлена по 76 медицинским специальностям. — Ред.). Формально у меня в Беларуси есть еще диплом узиста: я должен делать УЗИ всего тела. Я мог пойти на курсы по кардиохирургии и за четыре месяца получить право делать кардиохирургические операции. Понятно, что никто в здравом уме не подпустил бы меня к сердцу после такого времени обучения. Но сам факт: эта опция была доступна.
Позже ввели закон, который позволяет за месяц менять специальность внутри определенных групп, например, терапия — неврология (речь о постановлении Минздрава РБ от 1 февраля 2023 г. № 21. — Ред.). Это вообще профанация.
В интернатуре все сильно зависит от того, куда ты попал. И от тебя самого: если не хочешь, то и не научишься. За подготовку интернов деньги получает условно начмед (заместитель главного врача по лечебной работе. — Ред.), но по факту он ими не занимается. Пишутся липовые отчеты, что ты сделал 500 раз то-то и то-то, но на самом деле этого не было. Если приходишь на интернатуру в то место, где будешь работать, в тебя, может быть, еще и будут вкладываться. Если уйдешь отрабатывать черт знает куда — нафиг ты вообще нужен.
Ординатура на данный момент в Беларуси — это пятое колесо. По сути она не дает ничего. Ты получил специальность гинеколога после интернатуры. Какой смысл идти по той же специальности в ординатуру? Ты сильно теряешь в зарплате и на выходе просто получаешь галочку, что она у тебя есть. Приятный бонус — она учитывается при переезде (для получения права работать за границей. — Ред.).
В целом, если ты уже попал на работу в больницу, то тебе ординатура не нужна.
Логика 3–5-летней последипломной подготовки в мировой практике заключается в том, что потом тебя отправляют в условный Брагин, и ты приезжаешь хирургом, который может взять в руки скальпель и сделать операцию. Ты приезжаешь терапевтом, которому не нужно постоянно бегать к заведующему отделением: «Какой-то странный пациент, помогите». Ты приезжаешь автономной «боевой единицей».
Если тебя отправляют туда после годичной интернатуры, когда ты еще ничего не понимаешь и не умеешь, — ты будешь учиться у тех, кто работает в этом условном Брагине. И если все работают на уровне 80-х годов, по инерции, то из молодого специалиста система получит такого же устаревшего специалиста. Чему он там научится?
В Польше, закончив университет и пройдя наш аналог интернатуры, ты можешь работать общим врачом, то есть терапевтом, и на скорой. Все. Хочешь более узкую специальность — иди на специализацию от трех лет. Украина этот вопрос решила чуть по-другому. Хочешь быть гинекологом — иди в интернатуру сразу на три года.
Я проходил интернатуру в РНПЦ «Мать и дитя». Это и было мое первое место работы.
У меня была хорошая школа акушерства. Я был высокомотивированным интерном, ходил на большое количество дежурств. Старался помогать врачам, чтобы им было интересно мной заниматься: написать за них историю болезни, пойти ночью посмотреть пациентов лишний раз.
Только на пятом году работы я стал считать себя действительно врачом. Я уже мог самостоятельно прооперировать пациентку в большинстве ситуаций, с которыми ее могли привезти ко мне ночью. Я уже мог спокойно дежурить, не боясь столкнуться с чем-то, где мне потребуется помощь старших коллег, чтобы как-то выкрутиться.
В РНПЦ «Мать и дитя» (в котором Станислав Соловей проработал три года, включая интернатуру. — Ред.) я встретил тех, кого искренне называю учителями, кто был абсолютно на своем месте, у кого я подсмотрел очень многое в плане работы и умения находить контакт с пациентами.
Учителей у меня в жизни было немного — пересчитать по пальцам одной руки пьяного фрезеровщика. Как акушер я сформировался в «Мать и дитя», как гинеколог — уже в «тройке» (3-я городская клиническая больница имени Е.В. Клумова, в которой Станислав Соловей работал с 2016 года до своего выезда из Беларуси в 2021 году. — Ред.).
Да простят меня работающие там, но создание РНПЦ «Мать и дитя» (был создан в 2004 году. — Ред.) — довольно порочная идея. Во всем мире есть три уровня оказания акушерской помощи. В нашей стране выделили четвертый.
Третий уровень оказания акушерской помощи (для беременных с высокой степенью риска. — Ред.) — это роддом с мощной детской реанимацией, где есть возможность выхаживать недоношенных детей. Это областные роддома (в Минске также 1-й, 2-й и 5-й роддома), которые берут на себя самых тяжелых пациентов. В норме роддом должен находиться на базе больницы, а не в отдельном здании.
РНПЦ «Мать и дитя» берет на себя задачу лечения пациенток с сердечными патологиями, циррозами, гепатитами, больными почками и проч. При этом в клинике нет врачей узкого профиля. В лучшем случае терапевт и на полставки эндокринолог. Остальные приезжают раз в пару недель.
Получается, мы кладем в стационар беременную пациентку, у которой основная проблема — сердце, и ей занимаются акушеры-гинекологи. Где логика? Положите ее в РНПЦ кардиологии, и пусть туда приезжает акушер-гинеколог. Чтобы провести кесарево сечение, нужны инструменты, которые есть в любой операционной. А вот провести кардиохирургические вмешательства гораздо сложнее с точки зрения необходимой аппаратуры.
В РНПЦ «Мать и дитя» по идее должны развиваться новые технологии. Да, там развилась технология внутриутробного переливания крови. Но гинекология в мое время там была мертвая: не делались современные операции, поставленная аппаратура не использовалась в том объеме, в котором должна была.
Посмотрите, например, на РНПЦ онкологии, где врачи — доктора наук, которые сами оперируют. По крайней мере так было до всего этого бардака (политического кризиса 2020 года, который ударил по качеству и количеству медицинских кадров. — Ред.). Так и должно быть — есть головной центр, где развивается наука, куда приезжают на долгое обучение коллеги со всей страны.
На самом деле цель существования РНПЦ «Мать и дитя» — создать красивую картинку. По крайней мере, так было при первом директоре (с 2004 по 2019 год центром руководил Константин Вильчук. — Ред.). А когда задача твоей работы — чтобы не было осложнений и жалоб, ты будешь избегать любого риска, даже того, что в интересах пациента (что мешает развитию новых технологий, всегда связанных с риском. — Ред.).
«Мать и дитя» — это системная ошибка.
Комментарий автора: защита материнства и детства — один из самых популярных нарративов режима Лукашенко, который неизменно присутствует в госСМИ. На сайте president.gov.by декларируется, что организация медицинской помощи матерям и детям, развитие и внедрение в отрасли высоких технологий — визитная карточка здравоохранения Беларуси.
Наличие в стране РНПЦ-флагмана в этой сфере очень удобно с точки зрения массовой коммуникации. В Беларуси развита традиция посещения топ-чиновниками или лично Лукашенко государственных организаций, о чем пишут и снимают сюжеты «придворные» СМИ. Каждый инфоповод, связанный с РНПЦ «Мать и дитя», дает возможность вынести в заголовок тот самый нарратив о защите материнства и детства. То есть наличие такого центр очень облегчает жизнь государственным журналистам.
На сайте информагентства БЕЛТА РНПЦ «Мать и дитя» упоминается более 400 раз, на сайте Белтелерадиокомпании — почти 90 раз, на сайте «СБ. Беларусь сегодня» — более 370 раз.
Мотивацией сменить место работы для меня было развитие. В «Мать и дитя» я два года практически просидел в приемном покое. В 3-й больнице была более сильная гинекология. При этом больница общепрофильная. Это был тот опыт, который я искал.
«Тройка» была известна своей хирургической гинекологией, потому что там сформировалась сильная команда. По сути за счет двух людей, которые это двигали, и тех сотрудников, кто готов развиваться и учиться. Наше гинекологическое отделение было одним из лучших отделений в городе. Так что «тройка» заслужила свой авторитет.
Когда некоторые люди ушли, она «просела» по определенным сложным операциям и выровнялась под уровень обычной городской больницы.
Если говорить о хорошей клинике, о сформированной школе в какой-то области, то уход одного-двух сотрудников должен быть незаметен. Уход заведующего отделением в отпуск должен быть незаметен для отделения. Школа, команда не должна держаться на персоналиях. А «тройка» на них держалась.
У нас очень многое держится на энтузиастах. Это происходит так: в свой отпуск, за свои деньги ты едешь, например, в Санкт-Петербург и две недели ходишь в оттовский институт (Научно-исследовательский институт акушерства, гинекологии и репродуктологии имени Д. О. Отта. — Ред.). Работаешь в отделении. Договариваешься с тамошними медсестрами, чтобы они не выбрасывали одноразовые инструменты, забираешь их с собой, дома стерилизуешь и ими работаешь. Классно.
Я их даже ремонтировал дома. Потому что они лучше, чем наши многоразовые.
Одна моя коллега, которая занималась лучевой диагностикой, постоянно что-то читала, чтобы повышать уровень. Ее коллега сидит в ординаторской, играет в танчики и говорит: «Знаешь, а ты дура. Ты читаешь — я бездельничаю. А зарплата у нас одинаковая».
Во время своей работы в Минске я знал в городе только одного хорошего врача МРТ (органов малого таза. — Ред.). Человек потратил четыре месяца своей жизни на курсы именно по малому тазу. Описывает (результаты МРТ. — Ред.) так подробно, четко, что даже приятно читать. Это было не просто сделать ради сделать — а там во время операции разберемся. Ты получал ответы на то, что тебе было нужно.
Если бы я работал в частной клинике, я всех отправлял бы к ней. Это сказывалось бы на зарплате, и была бы мотивация для других врачей: «Я тоже так хочу».
Энтузиазм хорошо срабатывает, когда ты окружен энтузиастами. Когда вас таких все отделение или отдел, человек 15, и все заряжены развиваться — это может работать долго. Когда ты один — нет. Поэтому энтузиазм со временем перерастает в энтузиазм к изучению иностранного языка и эмиграции.
Операции у нас были каждый день, когда есть дежурство, хотя, по идее, должны были быть и неоперационные дни.
Работа начиналась в 8.30. Выезжал я в 7.10. Так было проще из-за пробок. В 7.30 ты уже на работе, выпил кофе, быстренько поговорил с дежурным врачом, узнал, что происходит. Пролистал какие-то свои истории. Если есть время, быстренько подготовил выписки пациентов. Ты еще не сделал обход, но уже знаешь, кого хочешь выписать.
Я вдобавок подрабатывал как узист. Если есть какие-то непонятные пациенты, берешь их в УЗИ-кабинет, пока там нет штатного врача, и просматриваешь. Идешь на пятиминутку. Возвращаешься с пятиминутки в 9 утра и делаешь быстренько обход. И уходишь в операционную.
Крайне редко у нас была одна лапароскопия за смену, разве что если очень большая и долгая, четырех-пятичасовая. Чаще всего две лапароскопические операции, каждые по два-три часа, и параллельно 5–8 операций до 20 минут. Мы их называли «мелочи» (жаргонное название малых хирургических вмешательств. — Ред.).
Если ты делаешь операцию сотый раз, то действуешь полностью на автомате. Если ассистируешь молодому коллеге, чуть более напрягаешься, чтобы он не накосячил. Гистероскопию (метод обследования матки при помощи эндоскопического оборудования. — Ред.) вообще можно делать, не приходя в сознание. Обычно задействованы два врача: один делает, другой пишет. По причине компьютеризации и буйности характера я зачастую делал это один. Пока пациентку будят и перекладывают, я успевал написать протокол операции и вклеить его.
Дальше куча писанины. Когда поступает пациент, заводишь историю, пишешь дневники, осмотр, выписки и проч. Новых, поступающих на операцию, осматриваешь, делаешь УЗИ. Потом бежишь в роддом, смотришь некоторых пациенток на УЗИ. Постоянно в движении.
Мы смеялись, что ковид — это время, когда мы наконец-таки начали нормально обедать. Чаще всего мы садились есть в конце дня, потому что ссобойки, которые притащил на работу, не будешь же домой забирать. Ешь и параллельно обсуждаешь работу.
Как правило, все врачи, которые работают в стационаре, дежурят в ночь. Ты приходишь на работу в 8 утра в понедельник, днем работаешь как врач отделения, ночью — как дежурный врач, с утра остаешься и продолжаешь работать. Это повсеместная практика.
Комментарий автора: в сумме получается «рабочая смена» в 32 часа подряд. О такой практике Станислав Соловей рассказывал независимым СМИ. Также он признавался, что до 2020 года не знал, что по закону нельзя работать больше 24 часов подряд, так как молодые врачи, приходя на работу, не читают законы, а перенимают практику старших коллег.
К черту законы — все так работают. Ты видишь это еще студентом. Многие преподаватели совмещают работу на кафедре и дежурства в больнице. Преподаватель приходит на занятия и говорит: «Я сегодня с ночи».
При мне было случаев шесть, когда ассистенты во время операций падали в обморок от жары и напряжения. Все зависит от характера дежурства. Одно дело — когда тебя никто не дергает. Другое — когда ты ванька-встанька. Я дежурил по приемнику (приемному покою. — Ред.) и двум отделениям. Плюс еще был консультантом у хирургов. Реально мог за ночь не сомкнуть глаз.
Комментарий автора: в фильме «ГУпоЗ» о беларуской системе здравоохранения (режиссер — правозащитница Татьяна Гацура-Яворская), в создании которого Соловей участвовал, он упоминал, что дважды засыпал во время операции.
Читайте также: «Помню два случая, когда я засыпал во время операции». Вышел фильм о реальных условиях работы врачей в Беларуси
Идет стандартная операция, ты сидишь, тепло. Уже три часа дня, а ты не спал 30 часов. Если ты ассистент, твоя задача — замереть и не шевелиться, пока твой коллега что-то подшивает и т.д. Сидишь, сидишь, и хоп! — начинаешь засыпать.
У меня бывало, что я после работы приезжал домой, глушил двигатель и засыпал на минут 15. За рулем не засыпаешь, но как только перестаешь что-то делать, очень быстро смаривает.
Анестезиологи во время стандартной операции ночью зачастую дремлют. Аппараты настроены, малейшее изменение — пинганет сигнал, сестра подстрахует. Да, от усталости задремываешь на работе.
На самом деле это жутко. Так быть не должно.
Хирургия — вещь дорогая, она требует хороших расходников. Если их нет, это сильно ограничивает тебя в возможностях. Ножницы должны резать, а не рвать, иначе есть риск повредить органы, которые нельзя повреждать. Нужная для конкретной операции форма наконечника зажима может снизить вероятность осложнений.
Хорошие инструменты в мире становятся одноразовыми. Беларусь их не закупает — для нас это дорого. Поэтому изворачиваешься как можешь.
На медицинских конгрессах есть живая хирургия. Три-четыре операционных зала, из которых ведется трансляция. Приглашенные гости там оперируют. Ты заранее приезжаешь в клинику, на базе которой будет проходить конгресс. Знакомишься с медсестрами, с заведующими, ходишь в операционную с ними. Это называется «стажировка на рабочем месте», и за нее ты платишь. Логика в том, чтобы и на конгресс приехать, и на рабочем месте поучится, при этом не тратясь на билеты лишний раз.
Потом ты просишь, чтобы инструменты, которые уже не нужны, отдали тебе. Забираешь и пользуешься. Работаешь, пока оно явно не израсходует свой ресурс.
Есть сетчатые системы протезов: выкроенная сетка определенной формы, которую нужно устанавливать во время определенных операций. Поскольку выкроенная сетка стоит дорого, пациент покупает сетку чуть худшего качества (оптимальную для другой хирургии), и ты сам ее выкраиваешь. По времени это занимает лишних 15–20 минут.
Если у врача нет какого-то инструмента, это проблема врача. Тебе нужно изворачиваться, чтобы у тебя было все необходимое для оказания качественной помощи пациенту. Поэтому в РНПЦ «Мать и дитя» меня убивало то, что там стояла шикарная аппаратура и не использовалась.
Мы сами собирали лапароскопический тренажер (тренажер для отработки практических навыков лапароскопической хирургии. — Ред.).
Система не создает условия, которые подталкивают к развитию, — наоборот, тебе нужно преодолевать и прорываться. В США в некоторых клиниках, типа университетских, пятый рабочий день в неделю выделен на то, чтобы почитать литературу. А у нас зачастую диссертации пишутся на ходу во время дежурства.
«Купляйце беларускае»
Если врач в больнице скажет, что есть лекарство лучше (чем беларуское. — Ред.), — это «подрасстрельная» ситуация. У нас был случай, когда заведующая написала в эпикризе импортное название лекарства, а не просто международное непатентованное, и ей выклевывали мозг так, что она написала заявление и уволилась. Писать в выписках из больницы импортное название было запрещено.
Нужно как можно больше «купляць беларускага», пациенты при этом должны поправляться. Одна из задач, которые стоят перед Минздравом, — способствовать продаже беларуских лекарств.
Комментарий автора: из отчета «Государственная политика в сфере здравоохранения» на сайте Минского горисполкома за начало 2016 года: «Доля отечественных лекарственных средств в общем объеме закупок постоянно растет и в 2015 году достигла 51%. Таким образом Минздрав перешагнул 50-процентный барьер, установленный главой государства, по финансовой доле беларуских лекарств на внутреннем рынке».
Понятно, что беларуские лекарства тоже работают. Но нельзя сковывать врача в работе. Иначе первое, о чем ему придется думать, — как бы чего не вышло.
У нас в законе прописано, что в стационаре человек все лекарства получает бесплатно. Если существует беларуский препарат из группы аналогов, то будет беларуский. Если его нет — это ваши проблемы.
Наши силовики приплели сюда коррупцию с очень простой формулировкой: «Вы назначаете немецкий препарат не потому, что он лучше. Наш тоже хороший. Если вы его назначаете, значит, вам за это платят».
Фармкомпании любили в свое время делать вечера, лекции, приглашать известных врачей и профессоров. Ты приходишь, слушаешь. Там чай-кофе, иногда полуресторан. Рекламная продукция и все такое. Плюс некоторых доцентов, профессоров, начмедов (из Беларуси. — Ред.) отправляли почитать лекции, например, в Турцию, оплачивали им участие в конференции на три-четыре дня.
Приходит прокуратура и говорит: «Ребята, так это взятка. За что они для вас все это делают? Чтобы вы назначали их продукцию! Они это делают — вы назначаете».
Читайте также: Дело травматологов»: за что в Беларуси опять задерживают врачей
Комментарий автора: в декабре 2022 года было заявлено о вскрытии Генпрокуратурой схемы скрытого подкупа медиков иностранными фармацевтическими компаниями с целью их продвижения на беларуском рынке. Было возбуждено 9 уголовных дел в отношении работников представительств иностранных компаний.
Почти сразу же Минздрав ввел ограничения для зарубежных фармкомпаний. Контакты беларуских медработников с иностранными фармацевтическими компаниями и их представительствами ограничили, а самим таким фирмам запретили участвовать в любых образовательных мероприятиях не под эгидой Минздрава.
Во многих клиниках администрация не настроена вводить что-то новое. Главное, чтобы делались показатели и не было жалоб, скандалов и проч. Даже в республиканских центрах мне приходилось нарываться на консерваторов, которые не не хотели делать не то что новое, а даже нормальное, и максимально ставили палки в колеса, чтобы никто этого не делал.
Есть операции, признанные стандартом во всем мире, — у нас они воспринимаются как какое-то «вау».
Первое в мире лапароскопическое (малоинвазивное) удаление матки провел Гарри Рич в 1989 году (Гарри Рич — американский гинеколог, пионер в эндоскопической гинекологии. — Ред.). Это год моего рождения. На момент моего отъезда (из Беларуси в 2021 году. — Ред.) в городе Минске, не считая РНПЦ онкологии, на пальцах одной руки можно было пересчитать врачей, которые делали лапароскопическое удаление матки. 30 с лишним лет прошло. Хотя процентов 70 таких операций должны делаться лапароскопически.
Во Франции есть клиника Clermont-Ferrand (Международный центр эндоскопической хирургии. — Ред.) — мекка для гинекологов, чуть ли не родоначальник всей европейской лапароскопической гинекологии. Из Беларуси туда ежегодно ездили на краткие курсы два врача. Это финансировалось из бюджета. Как и любую поездку на международную конференцию, рядовой врач не может себе это позволить. Когда у тебя зарплата 600 евро, отдать две штуки за недельку во Франции — роскошь.
По идее должны были ездить те, кто потом будет с этим работать. В один год поехала начмед РНПЦ «Мать и дитя», которая гинекологией практически не занимался, и главврач гинекологической больницы (Городской гинекологической больницы г. Минска. — Ред.) пенсионного возраста. Зачем? Просто потому что «Я поеду во Францию, посмотрю, как там классно, погуляю на халяву»?
Это не единичный случай. На конференцию в Берлин отправили заведующего из РНПЦ «Мать и дитя», который не говорил по-английски. Вернувшись, он по логике должен был рассказать, что там услышал. Мы не можем отправить всех, поэтому должны отправлять того, кто впитает знания и ретранслирует. В результате он приезжает: «Ай, ничего нового, я все знаю и так».
Врачи и медсестры с определенной периодичностью проходят курсы повышения квалификации. Обычно это воспринимается как поездка в отпуск. Пожить в общаге, походить в театры. Когда я работал в 3-й больнице, к нам приезжали на повышение квалификации, — и я на пальцах одной руки могу пересчитать врачей, которые реально ходили в операционные.
Оно в принципе понятно. У людей тяжелая работа. А тут появляется время, когда дежурить не нужно, а зарплату получаешь. Почему не воспользоваться?
Еще один аспект: учиться, чтобы что? Если ты приедешь с этих курсов и скажешь: «А давайте что-то новенькое сделаем» — тебя по голове не погладят. Самый умный, что ли?
Комментарий автора: речь идет о том, что мотивацию развиваться убивает невозможность применить знания на практике. Также личный уровень медика не влияет на количество его пациентов и зарплату, как это происходит в платной медицине.
У нас в стране нет права на врачебную ошибку.
Врачебная ошибка не значит, что я или мой коллега дурак. Это значит, что заболевание тяжелое, течение нетипичное, присутствует связка нескольких заболеваний и т.д.
Комментарий автора: понятия «врачебная ошибка» в беларуском законодательстве нет. В западной юридической практике используют категорию medical malpractice, что можно перевести как «медицинская халатность».
Беларуское законодательство оперирует такими традиционными понятиями, как вина, ущерб, вред жизни и здоровью. Они могут применяться как в рамках гражданско-правовых отношений по возмещению вреда, так в рамках уголовного разбирательства. За небрежное или халатное выполнение своих обязанностей медицинский работник может быть привлечен как к дисциплинарной, так и к административной или уголовной ответственности.
Периодически в Беларуси проходят суды над медиками по делам о врачебных ошибках.
У одной пациентки мы прозевали гнойник в яичнике. Думали, что это просто киста, потому что при имеющихся условиях гнойника быть не могло: пациентка ранее была пролечена, маточные трубы удалены. Мы неделю лечили ее антибиотиками и только потом пошли на экстренную операцию. Это врачебная ошибка, но добросовестно сделанная. Я и мои коллеги впервые видели такой случай. Это из разряда «Человек лежал в постели и сломал себе четыре руки сразу».
Формально нам за это могли ввалить трындюлей. Благо все хорошо закончилось.
Мой коллега допустил косяк с пациенткой, у которой была одновременно маточная и внематочная беременность без использования вспомогательных репродуктивных технологий. На постсоветском пространстве на тот момент было описано только семь таких случаев. Из-за внематочной лопнула труба. На УЗИ видно, что беременность есть и она в матке. Внематочная по УЗИ очень трудно диагностируется. Отдали хирургам с подозрением на аппендицит. Поняли, в чем дело, только во время операции. Все сделали, для пациентки ничем страшным это не закончилось.
Формально это ошибка, и на такую ошибку у нас права нет. Любая комиссия может приехать и нас смешать с г***ом, депремировать и т.д.
Читайте также: «У медсестры истерика: сейчас всех посадят». Почему врачи боятся выписывать онкобольным наркотические обезболивающие
В наших реалиях делается хитрее. Если мы не понимаем, аппендицит у пациентки или проблемы с яичником, то разбираемся в операционной, а историю пишем по факту. Потому что если мы поменяем диагноз во время операции, то с точки зрения проверяющего получится, что мы идиоты. Он уже давно не врач, и для него существует только: «Тут же написано, что надо делать так!»
Врачебная ошибка — это то, что есть во всем мире, и поэтому она неподсудна. Это повод разобраться, что можно было бы сделать лучше.
Комментарий автора: «Во многих странах есть закрепленное в законодательстве определение врачебной ошибки: она неподсудна. Наказание может быть административное или финансовое, но никак не уголовное!» — говорит Павел Бранд, медицинский директор сети клиник в Москве. Также он поясняет, что в медицине все вмешательства, все обследования, все лечения достоверны (то есть приведут к выздоровлению, к улучшению, не приведут к смерти) с вероятностью 95%. 5% всегда заложено на то, что что-то пойдет не так.
Это приводит к лишней агрессии. Если сомневаешься, как надо действовать, то скорее всего сделаешь то, что обезопасит тебя. По этой же причине у нас при простудах назначают антибиотики. Из тысячи пациентов у одного разовьется пневмония, и врачу будут компостировать мозги, как он это допустил.
Почему стали делать много кесаревых сечений? Потому что это последний аргумент защиты врача. «Мы сделали кесарево! Чего вы хотите?!»
Комментарий автора: в начале 2024 года Станислав Соловей подробно комментировал две ситуации, связанные с врачебными ошибками во время родов: случай в минском роддоме, где вопрос стоял о применении кесарева сечения, и случай в солигорском роддоме, где врачей подозревают в применении запрещенного приема.
Любое осложнение может вылезть тебе в виде уголовного дела. Незащищенность — это то, что выбивает людей из профессии.
Комментарий автора: для сравнения: Deutsche Welle пишет о подходе к врачебным ошибкам в Германии. В основном речь идет о материальной компенсации за допущенную халатность, неверный диагноз или ошибочно выбранную терапию. Пациенту нужно обратиться с жалобой в одно из обществ по защите прав потребителей или свою кассу больничного страхования. От них заявление передают врачу, и тот должен дать письменный ответ. Доказать, что была совершена врачебная ошибка, должен пациент.
Если пациент счел объяснение врача неудовлетворительным, он может обратиться за врачебной экспертизой. Свои заключения эксперты должны обосновать ссылками на существующие стандарты и исследования.
В случае признания ошибки пациенту выплачивается компенсация. Ее сумма может составлять десятки, а то и сотни тысяч евро. Каждый врач заключает договор со страховой компанией о страховании от профессиональной ответственности за причинение ущерба или вреда. Если врач работает в государственной или частной больнице, страховку оплачивает работодатель. В итоге расходы несет страховая компания.
Пациент может обратиться с заявлением в прокуратуру. Такое случается крайне редко, судебные процессы могут длиться годами, и в итоге, скорее всего, дело все равно закончится не более чем финансовой компенсацией.
«Проще нанять двух-трех дата-аналитиков»
Писанина (отчетность и оформление бумаг на пациентов. — Ред.) в среднем занимала два-три часа в день.
Постоянно приходилось извращаться, чтобы не заработать себе «головняк». Когда поступает человек, у которого диарея, ты можешь написать «колит», «гастроэнтерит», а может — диагноз, который требует отправки уведомления в Центр гигиены и эпидемиологии. Скорее всего, ты его не напишешь, чтобы не добавлять себе проблем.
Если в течение 30 дней после выписки пациента из больницы появляется гнойный процесс, то ты должен писать извещение об инфекционном осложнении. Во-первых, это тебе лишний бумажный геморрой, а во-вторых, придет проверочка: а почему это у вас инфекционное осложнение? Так что такие вещи стараются заминать. Если можно написать не «вскрылся гнойник», а «вскрылась серома» (просто скопление жидкости), то напишут так, потому что это уже не требует извещения.
В любую статистику, скорее всего, заложено вранье. Исключения — то, что можно проверить, например, закупки лекарств.
Комментарий автора: по мнению Станислава Соловья, даже Минздрав не знает, что реально происходит в здравоохранении, потому что данные искажаются на всех уровнях. Это затрудняет процесс реформирования беларуской медицины: чтобы реформировать что-то, нужно иметь правдивую исходную картину.
Чтобы не портить отчетность, приходилось извращаться с пациентами. Например, бывают пациентки — одна на сотню — которые долго лежат в больнице и лечатся до операции. Это нормально. А по стандартам дооперационный период должен быть до одного дня. Одна пациентка, пролежавшая 17 дней до операции, испортит всю статистику. Поэтому ты ее выписываешь, заново госпитализируешь и переоформляешь историю.
Если не выполняешь план по койко-дням, то получаешь по шапке. Поэтому ты будешь госпитализировать кого ни попадя, просто чтобы показатель был выполнен. С одной стороны, от нас требуют, чтобы чтобы койки постоянно были заняты, с другой — чтобы мы раньше выписывали пациентов, после лапароскопии — на третьи сутки. Получается, мы должны гораздо больше оперировать или как?
Комментарий автора: с помощью койко-дней подсчитывается заполненность больницы пациентами. Если норма койко-дней не выполняется, это фиксируется как экономические потери, то есть какая-то часть бюджетных средств расходуется впустую. Ответственность за потери в этой системе ложится на медиков.
В отчетах есть «политические» показатели. Например, материнская смертность, детская смертность и заболеваемость. Это связано с нарративами, которые используют Лукашенко и чиновники (в массовой коммуникации. — Ред.). По этой статистике, а также по инфекционным осложнениям, Беларусь отчитывается в ВОЗ. Здесь как раз нужна красивая картинка. Показатели доводят до врачей и требуют их выполнения.
Комментарий автора: низкий показатель младенческой смертности в Беларуси десятилетиями подчеркивался в официальной коммуникации властей.
«Беларусь вошла в топ-10 стран мира с самой низкой детской смертностью» — такой заголовок появился в ряде ведущих СМИ в 2018 году. Согласно докладу ЮНИСЕФ, Беларусь заняла в этом рейтинге 8-ю строчку. В топ-10 также вошли Япония, Исландия, Сингапур, Финляндия, Эстония, Словения, Кипр, Люксембург, Норвегия и Южная Корея.
«Младенческая смертность в Беларуси ниже, чем в Великобритании, Польше и США» — писало агентство БЕЛТА в 2020 году.
Также несколько лет подряд по государственным СМИ гулял тезис «В Беларуси уровень материнской смертности снизился в 10 раз» со ссылкой на представителей Минздрава.
В 2015 году во время посещения роддома 5-й городской клинической больницы Минска Лукашенко заявлял: «Как бы ни было трудно, в Беларуси не будут экономить на детях и матерях».
Отчет пишется ради отчета. Он не анализируется, по нему не делаются выводы, которые влияют на твою работу. Он пишется ради того, чтобы от тебя от***ались.
Какие показатели дал Минздрав, такие и получит, потому что на местах будут стараться подогнать. «Вот те план — приду проверю».
Из-за этого у нас нарушен механизм обратной связи. Минздрав не понимает, что происходит на низах, и при этом доводит те показатели, которые считает нужным получить. Он их получает, и круг замыкается еще сильнее.
Если посмотреть наши медицинские журналы, то японцы обзавидуются таким результатам. Есть диагнозы и виды операций, где у лучших хирургов до 20% осложнений. У нас условно 0,3%. Все идиоты, одни мы умные.
В норме проверки должны выявлять проблемы, которые есть в клинике при стандартной ситуации, чтобы их решать. У нас Минздрав воспринимается как то, что мешает работать проверками, отчетностью, тупыми нормативами и т.д. Это плохо в том плане, что Минздрав по замыслу должен внедрять что-то новое, современное. Но воспринимается это как: «Ой, да что вы там понимаете? Не мешайте нам работать».
При этом все цифры фиксируется в компьютере, и их можно посмотреть, не отвлекая врачей от работы. Сейчас по Минску, да и по стране, все относительно компьютеризировано. Обработка больших объемов данных — это работа дата-аналитиков. Проще было бы подготовить двух-трех специалистов, которые будут сами, имея доступ, получать данные из всех больниц Минска и делать по ним выводы.
Читайте также: Врач про обязательные медосмотры: «Проще нанять медрегистраторов и разослать анкеты»
У нас сильно обесценена профессия врача. Рядовой врач в поликлинике — не та судьба, которую хочеться пожелать своему ребенку. Если ты станешь обычным врачом, то очень быстро достигнешь потолка зарплаты и выше не прыгнешь. Но во всем цивилизованном мире врач — это престижная высокооплачиваемая работа.
У одного из беларусов был прикол в Польше: ему отказались сдавать квартиру, когда узнали, что он врач. Но не с формулировкой: «Пф-ф, вы не сможете платить», а с формулировкой: «Это слишком фиговенькая квартира, вы через полгода с нее съедете. Зачем мы будем забирать друг у друга время?»
У нас врач всегда крайний. Нет лекарства — это вина врача. Сломалась аппаратура — это вина врача. Уважение общества к врачам есть, но по отношению к системе ты скорее виноват.
Молодой врач в Беларуси не равно врач. Они стоят на разных ступеньках.
Иногда я постфактум понимаю, что в такой-то ситуации (в первые годы работы врачом. — Ред.) нужно было действовать по-другому. Не стоит забывать, что когда ты молодой врач, то даже зная, что по современным канонам нужно делать не так, а вот так, ты не имеешь достаточного авторитета, чтобы отстоять свою точку зрения. Сделать так, как надо, — значит пойти против сформировавшихся правил работы.
Я думаю, что это проблема именно нашей системы. Одно дело, когда ты учишься хирургии пять лет в крупной клинике. Приходя на новое место работы, ты можешь сказать: «Я — врач, и я знаю, что говорю». А после годичной интернатуры у тебя нет ни внутренней уверенности в своих силах, ни опыта, ни уважения в глазах коллег.
Недостаток навыков у молодого врача не компенсируются в поликлинике, в отличие от больницы. В поликлинике ты сжат по времени. В больнице ты можешь оставить человека в приемном покое: «Посидите», и пойти посоветоваться с коллегой или вызвать заведующего отделением. Там есть время. В поликлинике такая заминка приведет к увеличению очереди. У тебя куча пациентов, и надо быстро принимать решения. Поэтому во многих странах сделано так, что поликлиника — это более высокий уровень профессионализма, чем больница.
Мы продолжаем забивать гвозди микроскопом. Власти не могут себе позволить на четыре года остановить выпуск из медуниверситета, чтобы дать волне выпускников нормальное, полноценное образование. Выпускают недоученных, а доучиваются они уже на местах.
Когда в Европе начинался ковид, я думал, что это будет очередная «лихорадка Эбола». То есть шумиха, паника — но нас это особо не коснется.
С ковидными паациентами мы впервые столкнулись в марте или начале апреля (2020 года. — Ред.). Из наших коллег первым заболел хирург чуть моложе меня — и заболел очень паршиво.
Больницы стали переводить на ковидный режим. Изначально был план, что наше отделение будет лечить пациенток с гинекологическими патологиями, инфицированных ковидом. Но таких пациенток не было. Поэтому план перекрутили: мы стали обычным ковидным отделением. Единственное — наш заведующий попросил сделать так, чтобы мы могли брать только женщин. Все-таки отделение привыкло к одному полу, не надо переустраивать туалеты и т.д. (Только один раз я перевел в свое отделение мужика, потому что у меня была последняя свободная кислородная точка в больнице).
В отделении установили шлюзы (помещение для входа в инфекционный блок. — Ред.): по сути это две двери, расстояние между которыми — полметра или чуть-чуть больше. Там висели костюмы, очки (защитная «экипировка» врачей для работы с зараженными ковидом пациентами. — Ред.), там их снимали и оставляли для кварцевания.
Первые очки я сам покупал в «Оме» (строительный гипермаркет в Минске. — Ред.) — пять или шесть штук на всех наших (медиков в отделении. — Ред.). Вентиляционные дыры заклеивали пластырем. Костюмы, помнится, сначала использовали такие, в которых косят газон. Закупали, что было. Никто ничего не понимал.
Комментарий автора: когда пандемия COVID-19 достигла Беларуси, Лукашенко предпочел отрицать существование болезни. Соответственно, ресурсы государства не были брошены на защиту населения и медиков от угрозы. Беларуское общество проявило беспрецедентную волонтерскую активность, обеспечивая средствами индивидуальной защиты и всем необходимым медиков, которые работали с ковидными больными.
От Минздрава была инструкция, как работать, и все — вперед с песней. Загружали очень быстро: скорая, скорая, скорая — полное отделение. И добро пожаловать в день сурка!
Все социальные контакты я снизил до нуля. Часть персонала жила прямо в больнице. Кому-то выделяли какие-то гостиницы. Все это для того, чтобы не контактировать с домашними. Такой себе полурежим самоизоляции.
Сначала было тяжело, потом пошло по накатанной. Отделение полное, пациенты стабильные. Нестабильных за день пытаешься стабилизировать либо переводишь в реанимацию. А дальше у тебя все время одна и та же патология, один и тот же набор лекарств. Не надо бегать в приемник (приемный покой. — Ред.), не привозят среди ночи пациентов на долгие операции. Много писанины и рутины.
Со временем в нашем гинекологическом отделении работать с ковидом стало легче, чем с обычными пациентами. Плюс еще и платили больше. Ковид морально давил, но он не был катастрофой, если говорить про рядового врача. Сложнее было тем, кто работал не в ковидных больницах. Они сталкивались с сильно увеличившимся потоком пациентов, среди которых важно было не пропустить ковидного.
Летом, примерно в июне, мы опять стали работать как обычная больница. А где-то в конце октября нас «замыли» на вторую волну, и еще пару месяцев мы работали как «ковидарня».
«Замыть» — медицинский жаргонизм. Означает выписку или перевод в другие больницы всех пациентов и подготовку помещений к приему новых. День-два уходит на уборку, дезинфекцию и переоборудование помещений.
Из-за того, что в Беларуси много больничных коек, мы могли госпитализировать людей с ковидом и в то же время не останавливать медицинскую помощь по другим направлениям.
Но в этом не всегда есть логика. Часто мы госпитализируем тех, кого не нужно госпитализировать. Есть такое представление, что «в больнице лучше полечат». На практике это чепуха. Какой смысл класть людей с ковидом в отделение на 40 коек, если там только три кислородные точки?
Госпитализировать, чтобы что? Чтобы просто на человека смотреть по утрам? Классно.
Пропагандистское «От ковида никто не умрет» и т.д. — это провал коммуникации. Почему не было карантина хотя бы с остановкой массовых мероприятий? Не надо жесткий локдаун, если вы не готовы его вводить по каким-то своим причинам. Хотя бы ограничьте массовые собрания людей! Вместо этого, наоборот, проводили шабаши (9 мая 2020 в Минске не отменили и не перенесли парад Победы, в отличие от России. — Ред.).
Комментарий автора: «У нас в стране не умер ни один человек от коронавируса. Ни один! Они умерли от букета хронических болезней, которые у них были», — заявил Лукашенко 13 апреля 2020 года.
А также добавил: «Никто от коронавируса в нашей стране не умрет. Я публично об этом заявляю. Это мое твердое убеждение, исходя из анализа не только прошлых лет. У нас уже опыт этого года есть. И, исходя из опыта нашего, китайского, американского, европейского (протекания этих болезней), мы видим, как работать. Мы уже нашли комбинации лекарств, чтобы спасать людей».
По информации Минздрава, на тот момент в стране умерло 29 пациентов с коронавирусной инфекцией.
Другие известные высказывания Лукашенко о коронавирусе:
««Здесь нет вирусов никаких. Вот ты же не заметила, что они летают? […] И я тоже не вижу!»
«Люди на тракторе работают, никто не говорит про вирусы. Там трактор вылечит всех! Поле всех лечит!»
«Нормальный парень, без маски!»
«97% населения у нас переносят эту заразу бессимптомно».
«Чаще мойте руки. Вовремя завтракайте, обедайте и ужинайте. Я человек непьющий, но в последнее время в шутку говорю, что водкой надо не только руки мыть, но и, наверное, в день 40-50 грамм в пересчете на чистый спирт — травить этот вирус».
«Паника, психика и, как я говорил, коронапсихоз — сейчас уже все этот термин усвоили».
К медикам был подход «как-нибудь справитесь». Респиратор вначале выдавался один на неделю, если память мне не изменяет. Их на ночь заливали спиртом, септоцидами и оставляли сохнуть, чтобы выветрился запах. Маски меняли чаще. Костюмы носили, пока не истреплются в ноль.
При этом очень непривычной была включенность общества. Медики привыкли к принципу «всем на нас начхать, из г**на и палок что-нибудь придумаем». А тут возник контраст: государство, которое забило болт, — и небывалая общественная активность.
Даже ковидные выплаты (надбавки к зарплате как компенсация за необходимость работать в экстремальных условиях, выплачивались с апреля 2020 года. — Ред.) появились только тогда, когда люди уже и кормили, и поили тех, кто работает с ковидом, и предлагали, где пожить.
Народ относился по-разному (к пандемии и мерам предосторожности. — Ред.). Кто-то игнорировал, потому что по телевизору говорили, что все хорошо. Кто-то паниковал на ровном месте и у себя по квартире ходил в респираторе. Многие не замечали проблему, пока с ней не столкнулись. Просто за счет того, что пропаганда говорила: «Вы видите вирус? Вируса нет!», «Трактор, баня» и т.д. За счет того, что иногда количество умерших за сутки по стране называли такое же, какое только в нашей небольшой городской больничке умирало.
Комментарий автора: одним из первых медиков, кто рассказал журналистам о работе в условиях коронавируса, был Владимир Мартов — бывший заведующий отделением анестезиологии и реанимации Витебской городской клинической больницы. Он опубликовал подкаст «На войне с COVID-19». Был уволен фактически по личному требованию Лукашенко. Весной 2024 года был задержан в России по требованию беларуских силовиков, но позже смог уехать в безопасное место.
Цель Минздрава — создать красивую картинку. Если, например, нужно показать, что наша страна сильно продвинулась в лечении инсультов и люди от них не умирают, то смерти будут списывать на болезни сердца. Коронавирус хорошо это показал. То же самое было и до пандемии, просто теперь затронуло большое количество людей и стало очевидным.
Комментарий автора: в августе 2020 года Минздрав уволил академика Александра Мрочека с поста директора РНПЦ «Кардиология». Мрочек не исключал, что это связано с участием сотрудников центра в протестах. Соловей видит в этом деле другую подоплеку: репутация РНПЦ «поплыла» из-за того, что в качестве причины смерти «ковидным» указывали болезни сердца. Соответственно, у Минздрава появился повод предъявить центру претензию в плохой работе: почему столько людей умирает от сердца? То есть кардиология случайно оказалась виноватой.
Такое бывало и раньше: когда какой-то диагноз диагноз становится нежелательным, его убирают из отчетности и маскируют в другой, а другая служба внезапно получает разнос за рост заболеваний.
В канун выборов (вечером перед 9 августа 2020. — Ред.) в больницу поступило распоряжение, что заведующие должны быть на телефоне на случай чего. Я тогда исполнял обязанности заведующего, так как заведующий был в отпуске. Это стандартная практика: во время массовых мероприятий, если что-то происходит, дополнительных врачей вызывают из дома.
Пару дней я просто не понимал, что происходит. Интернет не работал, я с семи утра до восьми вечера был на работе.
Случайно узнал про первый выход медиков к медуниверситету (12 августа около 200 медиков выстроились в цепь солидарности против насилия возле медицинского университета в Минске. — Ред.). Побежал домой за халатом, потом к универу, но застал только последние 10 минут.
После этого, так сказать, понеслось.
Стало всплывать массовое насилие, побоища. Из окна, выходящего на улицу Ленина, мы видели колонну армейских машин, впереди которой ехало авто (условно белая «Газель») с красным крестом. За рулем сидели эти п*****сы в полном обвесе. Очень тогда зацепило, что они прикрываются медицинскими символами (в августе 2020 СМИ сообщали о силовиках, которые ездили на скорых, чтобы добраться к протестующим под видом врачей. — Ред.).
После этого в больнице «вспыхнуло». Сотрудники стали приносить заявления на выход из профсоюза (входящего в Федерацию профсоюзов Беларуси, которая по сути является подконтрольной государству организацией. — Ред.). Главврач упрашивала этого не делать. Потом была спонтанная демонстрация медработников возле нашей больницы. У главврача случилась истерика. На следующий день объявили сбор коллектива больницы в актовом зале.
На нем поднялся шум: что происходит, почему людей избивают и пытают, почему скорая перевозит силовиков? Было составлено коллективное письмо, которое подписали практически все работавшие в тот день, даже главврач (Наталья Саевич. — Ред.). Куда-то она его отправила, но толку от этого не было.
Потом медики вышли к Минздраву и освистали Караника — получился неудачный диалог чиновника с народом.
Комментарий автора: 17 августа 2020 у здания Минздрава врачи провели акцию, требуя доступа в центры изоляции правонарушителей и изоляторы временного содержания для осмотра задержанных во время протестных акций. К медикам вышел министр здравоохранения Владимир Караник. Ему кричали «Позор!» и «В отставку!».
В сентябре меня первый раз задержали на марше (13 сентября. — Ред.). Сутки провел в Жодино, в пять вечера суд — и отпустили со штрафом.
Следующим триггером стало то, что начали отчислять студентов (в ноябре 2020 из минских вузов, следуя указанию Лукашенко, за неделю отчислили десятки студентов, поддержавших протест. — Ред.). У нас постоянная нехватка кадров, а мы берем и отчисляем будущих врачей просто потому, что они неблагонадежные! Чиновники и пропаг***оны вдалбливали: медики не должны протестовать, медицина вне политики. Тогда какого хрена за политику увольняют и отчисляют? Вы уже определитесь.
Когда меня задержали второй раз (2 ноября за акцию поддержки отчисленных студентов БГМУ. — Ред.), дали 15 суток. Во время отсидки в Барановичах к одному из сокамерников приходил адвокат, и от него мы узнали новости: что в Минске забили до смерти человека — Романа Бондаренко, что на акции протеста против нашего задержания задержали больше 60 медиков. Слышишь эти обрывки информации и вообще не понимаешь, что происходит.
Меня преследовала мысль, все ли хорошо зажило у пациентки, которую я прооперировал утром того дня, когда меня задержали. Нет ли какого-то косяка, какой-то проблемы?
После второй отсидки я из принципа решил наконец-то выйти из профсоюза (официального. — Ред.). Главврач ознакомилась с заявлением и отправила подписать у профорга. Профорг бросила фразу, которая меня очень зацепила: мол, теперь я лишаюсь блага дежурить в ночные смены и буду работать по Трудовому кодексу.
Я только тогда узнал, что, оказывается, мы все работаем вне правового поля, с переработками. Профсоюз это покрывает и преподносит как благо: так и быть, к тебе снизошли и разрешили работать по 32 часа подряд, чтобы ты больше зарабатывал.
И действительно, врач, живущий на одну ставку, не очень комфортно себя чувствует. Поэтому в большинстве своем работа на ставку — это наказание.
В норме профсоюз — это объединение работников для защиты их интересов. Если одну медсестру что-то не устраивает, она вряд ли пойдет жаловаться главному врачу. Если жалоб три, пять, восемь, десять, то они доходят до профсоюза, который говорит: «Послушайте, у нас вообще-то условия работы плохие» или: «Эта аппаратура не работает, мы не можем на ней безопасно выполнять свои задачи».
Цель профсоюза не в том, чтобы устраивать забастовки и протесты. Да, бывает, приходится идти на крайние меры. Но в основном цель профсоюза — найти такой баланс, при котором сотрудник качественно выполняет свою работу и доволен условиями труда.
У нас в стране профсоюзы зажали, сделали невозможным жаловаться на условия труда. Простой пример: в клинике два дня простоя из-за мойки (уборки помещений перед принятием ковидных пациентов. — Ред.), и дежурным врачам делать нечего. В трудовом законодательстве прописано: если простой случается не по вине сотрудника, то он оплачивается. Но администрация давит, чтобы врачи писали заявления на отпуск за свой счет. А профсоюзы не вмешиваются, хотя нарушаются элементарные права сотрудников.
В такой ситуации варианта два: либо заткнись и терпи, либо голосуй ногами и уходи. Уезжай в другую страну.
Еще году в 2017-м к нам приходили интерны: из четверых трое учили иностранные языки. Двое — немецкий, один — польский.
Мы уничтожили обратную связь. По отчетам у нас все всем довольны, всё прекрасно — но при этом из отрасли буквально бегут люди. Огромной проблемой всегда было найти санитарку в отделение. В мое время легче было найти врача. Его можно замотивировать интересной работой, возможностью развиваться. А чем замотивировать санитарку, которая будет получать мизерную зарплату? Помню, как заведующий извращался, пытаясь найти хоть какие-то способы увеличить зарплаты санитаркам — потому что их просто не было.
Профорги не имеют никакой автономности от главного врача. Вся их роль сведена до культурно-массовых мероприятий.
Один случай потряс меня до глубины души. Когда у нас начались массовые выходы из профсоюза, тогдашний профорг пошла по отделениям, чтобы пообщаться с коллективами. Высказывалась в духе: «А что такого? Что вас не устраивает? Мы вот столько-то материальной помощи оказали, столько-то билетов в театр подарили…». Полная подмена понятий.
Когда она была в нашем отделении, я думал, что сейчас начнутся вопросы: «А почему медиков задерживали? Почему врача избили в день протестов? Почему охотились за людьми, которые пытались оказывать помощь на протестах, рисовали на майках красные кресты?» И тут один из врачей встает и говорит: «У меня вопрос: а почему у меня целый год не было билетов в цирк?» Человек не троллил. На полном серьезе.
Я просто выпал в осадок. Серьезно? Это то, что вас сейчас волнует?
Среди медиков была попытка сделать профсоюз нормальным, инициировать перевыборы. Я в это не очень верил. Иногда проще сжечь.
Все это привело меня в независимые профсоюзы.
Мне рассказали, что они существуют и что вынашивается идея создания профсоюза медиков. Я пришел в офис СПБ (Свободный профсоюз Беларуский, существовал в зарегистированном статусе с 1992 по 2022 год. — Ред.), послушал. Узнал элементарные вещи, о которых даже не задумывался, например, о соблюдении трудового права.
Тогда уже было ясно, что новые профсоюзы не регистрируют: айтишники проверили. Медики сделали проще: согласно уставу СПБ мы могли, имея три первичные организации, создать внутри него отраслевую организацию. Этим и воспользовались. РНПЦ детской онкологии, РНПЦ онкологии имени Александрова, МНПЦ хирургии, трансплантологии и гематологии и 3-я больница создали свои первички, зарегистрировались.
Дальше должно было пройти учредительное собрание отраслевой организации. За неделю до назначенной даты состоялась встреча, на которой пытались создать профсоюз студентов (также в составе СПБ. — Ред.), красиво и эффектно. На это мероприятие вломились КГБ и ГУБОПиК, всех мордой в пол. От людей потребовали на камеру, чтобы больше таким не занимались. СПБ потом писал жалобы в КГБ, обращался в суд: что происходит, почему официальное мероприятие зарегистрированного профсоюза было разогнано?
Комментарий автора: 5 марта 2021 года силовики ворвались на официальное мероприятие СПБ в бизнес-клубе «Имагуру», где студенты разных вузов собрались на установочную сессию новой студенческой профсоюзной организации ЛіСА (Ліга студэнцкіх аб’яднанняў). Задержали около 30 человек, в том числе представителя СПБ.
Мы решили не выпендриваться и провели все тихо (профсоюз работников здравоохранения в составе СПБ был создан 22 марта 2021 и получил название «Панацея». — Ред.). Понимали, что офис, который сдают СПБ, явно под наблюдением. Поэтому я туда шел с вещами, во вторых носках: если сидеть третий раз, то с комфортом.
Я стал председателем (профсоюза медиков. — Ред.) по одной простой причине: а что мне терять? У меня две отсидки, морда засвеченная. Я был из разряда «кого не жалко».
Как только мы публично объявили о создании нашей организации, наши списки на следующий же день были у главных врачей. Пошли угрозы, как обычно: «Уволим, посадим, КГБ уже в курсе, разбирается». Причем списки были полные, включая тех, кто никогда не бывал в офисе СПБ, кто только подал заявления. Скорее всего, в офис просто приходили ночью, смотрели, снимали. Либо был очень быстро работающий информатор.
Позже КГБ получило полную базу (медиков, присоединившихся к созданному профсоюзу. — Ред.). Получило очень просто: похищением активистки, у которой узнали пароль от компьютера под угрозами и давлением.
Комментарий автора: у Беларуси очень напряженные отношения с Международной организацией труда. В 2022 году МОТ решила применить против Беларуси 33 параграф своего устава, что фактически вычеркивает страну из организации.
Основания для применения — нарушение прав работников, свободы ассоциации, преследование независимых профсоюзов и игнорирование рекомендаций МОТ на протяжении более 17 лет. Вопрос о 33-м параграфе в отношении Беларуси поднимался с начала 2000-х, когда начались первые репрессии против независимых профсоюзов.
33 параграф — это не история 2020 года. Это история, которая тянется очень давно. В Беларуси сейчас самая плохая ситуация с правами работников на этой планете. 33 параграф вводился дважды: первый раз в Мьянме, когда работников приковывали к станкам (в 2000 году 33 параграф был применен к Мьянме, где в середине нулевых годов в системе принудительного труда было занято 800 тысяч человек. — Ред.).
Комментарий автора: беларуская официальная сторона называет меры со стороны МОТ «политическим заказом», а саму организацию характеризует как «околопрофсоюзный антураж системы обуздания неугодных или не подчиненных Западу государств».
На Конференции МОТ в 2023 году, где прорабатывался механизм применения 33 параграфа в отношении Беларуси, беларускую власть представляли глава единственной разрешенной Федерации профсоюзов Беларуси Михаил Орда и министр труда и соцзащиты Ирина Костевич.
Орда заявил, что «западники пытаются протащить через эту организацию решение, которое направлено на то, чтобы оставить людей без работы и без зарплаты», а Костевич убеждала МОТ, что тюремные заключения профсоюзных активистов не связаны с их профсоюзной деятельностью.
Когда в 2023 году «Панацея» и Фонд медицинской солидарности вместе с группой социологов проводили исследование условий труда медиков, то юридически не смогли доказать, что медики работают в рабских условиях, — доказали только эксплуатацию, что тоже ужасно и стоит в одном шаге от рабства.
Наша основная проблема — незнание своих прав. Например, мало кто знает, что можно не выходить на субботники. Мне пришлось судился с больницей из-за того, что не выплатили ковидную надбавку, как должны были. В этом же плане велась регулярная профсоюзная деятельность. Пытались вести телеграм-канал, где распространяли информацию про трудовое право.
За это стали увольнять без права трудоустройства. Тогда я, наверное, впервые столкнулся с практикой «волчьих билетов»: ты уволен и тебя нигде не берут. Старожилы из СПБ — не медики — нам говорили: «Ребята, то, с чем вы столкнулись в плане прав трудящихся, — мы с этим живем уже лет 20. Вас просто не замечали в силу нюансов. У нас один раз уволили всех председателей первичек по городу, одним щелчком. Вплоть до того, что люди меняли фамилии, чтобы хоть где-то работать».
Когда стали увольнять врачей, их забирали в частные медцентры. В 2022 году прошел рейд по медцентрам, где четко говорили: увольте вот этих и заплатите бабло.
Комментарий автора: с мая 2022 года началось наступление властей на частные медцентры, которое затронуло их больше десяти. Пять прекратили работу. Как одну из версий причин преследования называли месть уволившимся из государственной медицины после 2020-го медикам.
В апреле (2021 года. — Ред.) меня вызвала главврач и потребовала, чтобы я написал на увольнение по собственному желанию. Иначе, как она говорила, другие органы будут мной заниматься. Я отказался, причем сделал разговор полупубличным. На диктофон записал втихую. Иногда не до законов, называется.
В августе у меня заканчивался контракт, и мне открыто сказали, что не будут его продлевать.
Коллега порекомендовала мне сходить в медцентр «Аква-Минск», платной клиники под крылом у государства (является частью государственного предприятия «Аква-Минск», куда входит аквапарк «Лебяжий», спортивные комплексы и тд. — Ред.). Там нужен был гинеколог. Что мне терять? На собеседовании был их генеральный директор и главврач. Они были заинтересованы во мне как специалисте. Мне сказали: «Мы знаем ваши нюансы, поэтому уточним в Минздраве, можем ли вас взять».
Единственное условие, которое они мне поставили, — чтобы меня не задержали на улице. Я говорю: «Вы же понимаете, что у нас существует практика «прихода в гости» профилактически». Они: «Мы можем гарантировать, что к вам не придут».
Я говорю, что состою в профсоюзе. «А профсоюз законный?» — «Конечно, зарегистрирован, есть офис, адрес». — «Ну, тогда нам пофиг, что вы этим занимаетесь, нас не касается. Нас интересует только, чтобы не занимались ничем нелегальным».
Тогда же оговорили, что я не вступаю в их официальный профсоюз. Из-за этого я терял часть льгот: бесплатный спортзал и т.п. «Обойдусь, спасибо».
В августе я поехал к ним устраиваться на работу. Пишу заявление, и мне подсовывают стандартную форму профсоюза. «Нет, я не вступаю, мы это обсуждали с руководством». Начальница отдела кадров: «Так, подождите». Набрала начальника отдела безопасности (он у них выходец из КГБ). Он попросил меня подъехать к нему и сказал, что ситуация изменилась, наш профсоюз будет признан экстремистским и нас всех посадят. Поэтому: «Либо вы выходите из профсоюза и работаете у нас, либо мы вас не берем на работу».
На тот момент было еще пару звоночков, по которым я понимал, что под меня «копают». Время сокращалось. Я принял решение спешно «эвакуироваться». Взял билет на поезд до Москвы, чтобы не контактировать с нашими пограничниками. Из Москвы в Анкару, из Анкары в Киев.
Уходя из больницы, я решил мелко подколоть руководство: «А напишите-ка мне характеристику». Заведующий выдает стандартную, шаблонную характеристику: хороший врач, бла-бла-бла — то, что пишут всем под копирочку. Саевич не подписывает. И требует, чтобы чуть ли не каждое слово в характеристике заведующий ей обосновал. Я пошел в канцелярию и оставил письменный запрос. Тогда, видимо, мою характеристику она написала сама.
В результате у меня появилась официальная бумага от клиники, что я уволенный по политическим мотивам змагар.
Написано, что я хороший врач, внедряю лапароскопию, работаю узистом, получил премию за научную деятельность, учусь в аспирантуре, регулярно участвую в акциях протеста… — и дальше понеслось.
На тот момент мне импонировало то, как развивалась Украина. Спасибо друзьям: мне за две недели нашли место, куда меня позвали на собеседование. Я поехал в Одессу. Там же когда-то учился мой покойный отец. Предложили хорошие условия работы, помощь с легализацией. Так и остался в Одессе. В ноябре 2021 вышел на работу.
Платная медицина отличается от бесплатной. Ты сам идешь в приемный покой, сам принимаешь пациентов, сам оперируешь.
Нюанс в том, что, наверное, только в Украине я осознал свой уровень. В Минске как гинеколог я был, можно сказать, в тени — просто потому, что работали очень сильные врачи, мои учителя. В Одессе я понял, что чего-то стою.
В Украине сильно бросается в глаза вопрос подготовки врачей. Пациент — это деньги. Какой смысл обучать кого-то, если ты учишь себе конкурента, который заберет твою зарплату? Если у нас не учат просто потому, что самому сделать операцию быстрее, чем кому-то показать, то в Украине не учат, если ты не сын-брат-сват или не платишь большие деньги.
При этом у нас никогда не было такого, чтобы не пускали в операционную. Кто хочет учиться — пожалуйста, учитесь. Я перенес этот подход в Украину. Интерны и врачи, с которыми я взаимодействовал, не могли поверить. У них был легкий культурный шок: какого хрена я им это даю бесплатно?
Но то, что в Украине подготовка гинекологов (последипломная. — Ред.) — не год, а три, уже стало чувствоваться.
Мне очень нравится идея НЗСУ (Національна служба здоров’я України, создана в 2017 году в результате медицинской реформы, которая проводилась командой министра здравоохранения Ульяны Супрун. — Ред.). Когда в самой дорогой клинике Одессы принимают пациента и он за это ничего не платит — вот то, к чему должно стремиться государство.
Работа Минздрава — не вылечить каждого пациента, а сделать так, чтобы он получил качественную медицинскую помощь, не платя из своего кармана сейчас, потому что уже заплатил своими налогами.
В этом и состоит идея НСЗУ. Она говорит, к примеру: «Мы готовы заплатить за лечение инфаркта 20 тыс. гривен» — и любая платная клиника может сказать: «За эти деньги мы берем». И скорая помощь спокойно привозит этого пациента в частную клинику. Он не платит ничего, его оперируют, все делают. Все довольны.
Комментарий автора: НСЗУ в Украине — это реализация принципа «деньги ходят за пациентом». Государство обязуется оплачивать определенный пакет медицинских услуг за счет налогов, а исполнитель услуг может быть разный: как государственные, так и частные клиники.
Здесь есть здоровая конкуренция: государственная медицина тоже заинтересована, чтобы деньги пришли к ним, чтобы они купили новую аппаратуру, выплатили премии врачам. Эта конкуренция идет на пользу пациенту. Чем больше ты сделаешь, тем больше заработаешь. Если же пациент в любом случае придет к врачу, к которому прикреплен по причине прописки, то это несколько подрывает мотивацию работать.
Еще мне очень нравится, что в Украине я имел право в своей работе ссылаться на инструкции стран Европы, США. Если можешь по ним лечить — пожалуйста. Можно говорить, что мы, такая-то клиника, работаем по американским протоколам.
У нас же за такую вольность оторвут руки по самые ноги. Если приказ написан 10 лет назад, а сейчас уже в мире делают по-другому, никого это не волнует. Как написано, так и лечи. Либо лечи правильно, но бумаги заполняй как положено.
Еще мне очень нравится идея семейных врачей. Доктор получает фиксированную небольшую сумму за каждого пациента. Их может быть определенное количество: понятно, что нельзя заключить 2 тысячи договоров с «мертвыми душами». Деньги капают независимо от того, придет пациент или нет. С одной стороны, это вызывает желание набрать людей помоложе и поздоровее. С другой — мотивирует работать на профилактику.
Есть легенда о заводах Ford: бригада ремонтников получала зарплату только когда бездельничала. Если что-то сломалось, они не получали ничего, пока не отремонтируют. В противоположность этому, беларуские дорожники при работе в дождь получают повышенную оплату. Им выгоднее работать в дождь и делать работу хуже, чтобы больше заработать.
Так и здесь. Пациенты здоровы — шикарно, получи деньги. Болеют — получи те же деньги, но при этом еще принимай, оформляй бумаги, направляй к специалистам.
К тому моменту, когда я влился в рабочий процесс и начал строить планы на пару месяцев вперед, случилось 24 февраля 2022 года.
Медицина может практически все, здравоохранение — нет. Здравоохранение ограничено количеством ресурсов. Популярный пример дорогого лечения — спинально-мышечная атрофия (СМА). Уколы стоят по миллиону. На самом деле онкология не дешевле, если мы говорим о качественном лечении запущенной стадии. И обеспечить все, что нужно, мы, к сожалению, не можем.
Но есть маленький нюанс. Утверждая, что у нас все бесплатно, мы не даем альтернативы. То есть даем всем одинаково — а если хочешь больше, то не можешь это получить, потому что этого нет. В идеальной системе должен быть стандарт, который обеспечивается всем, — но при этом есть лучшие препараты вне стандарта, которые ты можешь купить легально. Ты можешь пойти в частную клинику, заплатить деньги и получить помощь чуть-чуть лучше.
У нас предельный потолок допустимого для всех одинаковый, если не брать высокопоставленных чиновников, которые поедут лечиться в Эмираты. Врач не может сказать: «Знаете, у нас нет этого препарата, но если вы купите, мы введем». Нельзя. Коррупция. Разве что ехать за рубеж лечиться, что совсем неподъемно. Купить лекарство и ввести в Беларуси было бы несравнимо дешевле, чем лечиться в Германии.
Да, есть оговорки: РНПЦ имеют право вводить лекарства, не зарегистрированные в Беларуси, согласно процедуре, прописанной Минздравом. Но обычная районная больница заниматься этим не будет. Это перестраховка по инерции, как бы чего не вышло.
Что вызывает у меня кровь из глаз: имея ограниченный ресурс, мы еще и запихиваем его куда ни попадя. Например, на бесполезные госпитализации: когда доводится план, сколько нужно пролечить пациентов. И пофиг, что их нет. Ищите. Изображайте видимость работы и тратьте на это ресурсы.
Наша система на самом деле не удобна ни медикам, ни пациентам.
У нас все строится вокруг администрации. Пациент — это человек, который мешает врачу заполнять бумаги.
По логике во главе угла должен стоять пациент. Он платит всем зарплату своими налогами. Дальше по иерархии должен быть лечащий врач и заведующий, которые напрямую лечат. Дальше — административные работники. В больнице все должно вращаться вокруг пациента, а не вокруг отчетов, показателей и проч.
Реформа начинается с ухудшения. В случае, например, с малым бизнесом намного легче сделать так, чтобы сразу стало лучше, чем в здравоохранении. Достаточно просто убрать тупые нормы.
Медицину нельзя поставить на паузу на время реформ, нельзя залить западными кредитами, нельзя отдать на аутсорс внешним специалистам. У нас даже нет исходной картины, как все обстоит сейчас, чтобы от нее отталкиваться. Даже собственный Минздрав не знает, что на самом деле происходит на низах.
Новая демократическая система не может позволить себе работать по принципу «нам не до законов», однако сейчас такая ситуация, что либо мы работаем не по закону, либо останавливаем медицинскую помощь по всей стране. Если начать прямо сейчас исполнять нормы по поводу рабочего времени — работать станет некому. Если убрать административные барьеры, то уедет еще больше врачей и дефицит еще вырастет.
Мы не можем сразу ввести страховую медицину. Конституция гарантирует бесплатную медицинскую помощь — то есть страхователем выступает государство, а его мы не можем выбирать. Это связывает возможность реформирования.
Нам нужно продумать систему «индульгенций», иначе посадить можно всех. Формально медик, который сфальсифицировал хотя бы один документ по статистике, подпадает под статью. Если хирург привык никогда не писать «острый панкреатит», потому что это может повлечь за собой «головняк», а педиатр никогда не ставит диагноз «мононуклеоз», то прийти и радостно сказать: «Ребята, а теперь мы работаем честно, и вам ничего за это не будет!» совершенно недостаточно. Система базируется на людях. Люди не меняются по щелчку пальцев.
Наша задача — обеспечить время, когда можно будет собирать информацию, проводить отдельные реформы и проч. Может быть, это даст направление для полного изменения системы.
Парадокс в том, что у нас ситуация гораздо лучше, чем в Украине. Мы — компактная страна с неплохой сетью дорог. Этим можно пользоваться.
Многие проблемы можно решить с помощью межрайонных центров. Невозможно в маленьком городке сделать клинику, нафаршированную всем, что есть в современной медицине. Но можно добавить пару хорошо оборудованных скорых, которые за лишние 30–40 минут довезут до соседнего более крупного города.
У нас есть преимущества. Как минимум хороший доступ к питьевой воде, отсутствие пандемий. У нас довольно высокообразованное общество — есть из кого готовить медиков. В больницах пока еще неплохо с оснащением.
У нас большое количество коек и перекос в сторону врачей, работающих в больнице. У нас есть служба скорой помощи, которая, увы, сведена до уровня такси. Там задействовано большое количество людей. Это человеческие и материальные ресурсы, которые можно перераспределить и получить преимущество для всех.
Журналисты BGmedia нашли противоречие между этой цифрой и словами чиновницы про количество разводов в Беларуси.…
Жители Барановичей возмутились, что на только что отремонтированном доме начали сбивать балконы. Изначально в плане…
Мужчину задержали в марте 2024 года. После этого его доставляли в больницу на скорой со…
Степан Постоялко умер в возрасте 90 лет еще в ноябре 2023 года. Но похоронили его…
По словам ляховичан, коммунальные службы не вывозят вовремя бытовой мусор. Как оказалось, «надо проявить больше…
Для знаменитого экс-боксера и его российских коллег местные чиновники организовали платную охоту. Похоже, Валуеву понравилось.…