«Начальник наслаждался психологическим насилием над женщинами»: Монолог осужденной по «хороводному делу» Елены Лыскович

Полтора года 50-летняя брестчанка Елена Лыскович пробыла в исправительном учреждении открытого типа №25 в Гродно (так называемая «химия»). Ее судили в Бресте по резонансному «хороводному делу» вместе с дочерью Викторией Лыскович. Виктория сбежала из ИУОТ №10 в марте 2022 года и с тех пор находится в безопасности.

В ИУОТ №25 Елена долгое время была единственной женщиной по политически-мотивированной уголовной статье. Она полностью отбыла срок и 25 января этого года вышла на свободу. Правозащитный центр «Весна» приводит монолог уже бывшей политзаключенной о том, с чем ей пришлось столкнуться на женской «химии».

Читайте также: «Некоторым приходилось мыться в холодной воде»: Экс-политзаключенная брестчанка рассказала, как отбывала «химию»

Секции и профучет

С самого начала, как я туда заехала, сразу стало понятно, что это не будет легко. Я была первой политической женщиной, которая заехала на эту «химию».

Я была в шоке. Потому как когда ты никогда не был в этой системе, никогда с этим не сталкивался, то для тебя все это просто дико. Ведь ты сразу понимаешь, что там свои устои, свои правила. Это правила администрации и коммуникация с осужденными. И самый первый шок, который меня настиг, — от того, что тебе нужно как-то осознать, что ты будешь здесь, что ты уже никуда не уйдешь, не уедешь, не вырвешься, что это надо как-то принять — не сразу, но надо. Но были плюсы в том, что там была горячая вода.

Эта «химия» в центре Гродно, поэтому здание отремонтировано, видимо, за счет средств Евросоюза. Но если брать другую сторону: я условно прикинула, что там приходится как минимум два осужденных на 1 квадратный метр, то есть ты постоянно рядом с кем-то. Там женщины в двух секциях: первая — это те, кого переводят по разным статьям из колонии после длительных сроков, а вторая — это все менее тяжкие, это алиментщицы, гособязанные лица… Во второй секции была я. Секция — это огромное помещение со шконками, как они называют (мне не нравится это название, но по-другому не скажешь). 35 человек в одной секции, и 30 — в другой.

И, как стало понятно, мои условия из шести десятков человек будут самыми жесткими. Они сразу помещают тебя на второй этаж — то есть ты спишь сверху. Твое спальное место будет в таком месте, чтобы максимально тебе создать неудобства — то есть чтобы вся секция, все 35 человек, ходили через тебя: ты лежишь на пересечении всех проходов, обязательно напротив входной двери в секцию. Ну а после того, как через неделю тебя ставят на профучет и у тебя появляется желтая бирка, ты становишься уже объектом №1 для всех — и для администрации, и для осужденных.

Чтобы было понятно, на профучете женщины неполитические — это те, кто совершили злостные правонарушения уже там, находясь на «химии»: побег, употребление алкоголя, кто-то дежурному чуть ухо не откусил, дрался с дежурным — то есть из ряда вон выходящие случаи. Ну а политические — тебе просто объявляют через неделю, что поставили на профучет. Я задаю вопрос: «Назовите причину, по которой меня поставили на профучет». Причины нет. И так все полтора года я задавала вопрос: «Назовите причину». А в ответ просто смешки, просто вот такое издевательство, ведь ответа нет и не будет.

Читайте также: Вспоминаем, как брестчане два года назад водили знаменитый «хоровод». Из-за него власти осудили уже 132 человека

«Могильный червь» и три нарушения

Администрация всех называет по фамилии: «Ты, такая-то, куда пошла, стоять» — такое обращение каждый день. И каждый раз я говорила им: «Я — Елена Васильевна». Каждый профучет, каждый час (ты должен каждый час там представляться, кто ты и по какой статье), из месяца в месяц я им это повторяла. И к концу срока так один раз ко мне обратился один. Это начальник «химии» — подполковник милиции УДИН Гродненской области Сергей Александрович Гурин.

Он наслаждался психологическим насилием над женщинами — это его главный, скажем так, принцип жизни. Каждую неделю он меня вызывал и спрашивал, не поменяла ли я свои убеждения. То есть он тебя запрессует под плинтус — так, как он поступает со всеми осужденными, чтобы сделать из них стадо. А тут вдруг появляется человек, который не хочет быть в этом стаде. И он это понял. Поэтому с его стороны начали изобретаться нарушения.

В конце июля 2021 года я заехала на «химию», а уже в октябре у меня было первое нарушение. Это было целенаправленно, просто придумано. Из-за удостоверения осужденного. В правилах внутреннего распорядка удостоверение всегда должно быть при себе. И вот в один день они приходят ко мне на работу (на «химии» я работала санитаркой в лаборатории диспансера психиатрии и наркологии) и говорят: «Где ваше удостоверение?» Я говорю: «Со мной, в сумке». А они: «Так оно должно быть не в сумке, оно должно быть здесь, возле вас».

От меня последовал вопрос: где это написано, что оно должно быть у меня в кармане, что оно должно быть у меня, не знаю, в тапочке, например? Естественно, это можно предъявить любому — но конечно же это не предъявили никому из всех осужденных, а только мне. Вот так родилось мое первое нарушение.

Потом, когда шли месяцы, шел срок, мое мнение не менялось, каждый раз после каждой беседы начальника «химии» это бесило и раздражало. Но я не собиралась говорить: «Знаете, я раскаялась». Один раз он даже пытался сказать мне: «Вы знаете, что можно написать помилование на имя президента?» Я говорю: «Кого?» И он понял, что разговора про помилование не будет, поэтому больше этого вопроса не поднимал.

Но зато он продолжал свое психологическое давление. Каждый раз везде, где бы я ни проходила, он цеплялся. Постоянно вызывал к себе, постоянно в уничижительной форме пытался, мол: «Что вы здесь делаете? Почему здесь ходите? Почему вы здесь стоите? Почему вы здесь?» И он понимал, что я его ненавижу. Потому у нас вот такая конфронтация была.

Он дальше строчил нарушения, присылал дежурных, которые ловили меня на ровном месте. Я вышла из душа, я держу в руках полотенце — и просто повесила на край, на спинку, даже не на кровать. А за спиной уже дежурный стоит и говорит: «О, все, нарушение» — и побежал быстрее рапорт писать. Знаете, можно было написать и 1 000 нарушений.

Прошло где-то полгода, и начальник начал меня запугивать: «Вы поедете в колонию, у вас нарушение на нарушении. Почему у всех нарушений нет, а у вас нарушения?»

Каждый раз на его слова: «Вы, осужденная такая-то…» — я ему повторяла: «Я не осужденная, вы меня держите в плену». В конце концов он сам сдался и начал говорить: «Ну да, да, вы не осужденная, вы в плену». Я говорю: «Вот именно, я в плену, и вы меня здесь держите».

Он на ровном месте заводил провокационные разговоры, мол: «Я вас сюда не звал, почему вы сюда приехали, почему вы закон нарушили». Когда это начиналось, естественно, я пыталась сохранять свою человеческую позицию, хоть это было очень нелегко.

И вот в июне 2022 года он написал мне третье нарушение. Я имела право зайти в магазин. И пошла. В итоге вечером он вызвал меня и начал говорить: «Вы не имели право зайти в магазин, поэтому я буду писать нарушение». То есть ему нужно было написать три нарушения, чтобы потом благополучно написать официальное уведомление о замене режима. Чтобы я официально была уведомлена, что я по 55-й статье Уголовно-исполнительного кодекса подлежу замене на более строгое наказание. И все.

Вот это для него был вообще верх блаженства — когда он повесил на меня на информационном стенде о замене режима, он этим упивался. Каждый день он твердил мне: «Ты поедешь в колонию, ты поедешь в колонию». И я говорю: «Ну что ж, здесь у меня почти колония, так какая разница».

Естественно, я ждала четвертого нарушения. Морально себя к этому готовила. Я начала себя психологически чувствовать странно. Перестала спать. И вынуждена была обратиться к психотерапевту, он предложил мне медикаментозное лечение. Потихоньку подсела на антидепрессанты и нейролептики. Ведь по-другому у меня не было возможности уснуть.

И где-то через месяц, в декабре, я пошла к врачу — тот сказал, что нужно лечь в больницу, в отделение пограничных состояний. Там я пролежала месяц. Там прошел мой Новый год. И после этого я продолжила быть на препаратах. Иногда, кстати, и они не срабатывали — после таких походов к начальнику.

Насколько нам известно, раньше он был понижен в должности. Его поставили начальником ИУОТ, переведя из управления департамента. И мы предполагали, что таким образом он срывает свою злость на женщинах. В этом учреждении мы его называли Могильный червь. Это было наше выражение.

Читайте также: «Следователи реально верили, что нас не посадят за хоровод»: История политзаключенного брестчанина Дмитрия Абрамука

Как в ИУОТ появились другие политзаключенные женщины

Летом 2022 года к нам начали завозить других политических девчонок. Год я пробыла одна — и вот через год их стали завозить: из Минска, из-под Минска, из Могилева. Но больше всего минчанок было. И это были приговоры по два года, статьи 368, 369 — то есть оскорбление президента (несуществующего) и оскорбление должностных лиц.

С одной из них, Мариной Сочивко, мы хорошо познакомились. Через месяц пребывания на «химии» она узнала, что беременна. А [начальник] понял, что это ее слабое место, и начал над ней глумиться. То есть беременность была для него таким основным мотивом, чтобы Марину просто психологически уничтожать, пользуясь тем, что она не может защищаться. Конечно, ей было очень тяжело.

Расскажу о вопиющем беспределе со стороны этого [начальника]. Согласно законодательству, для таких категорий женщин в 12 недель беременности предполагается перевод на «домашнюю химию» (ограничение свободы без направления в учреждение открытого типа). На что он составил документы: Марина не будет переведена на «домашнюю химию», потому как когда придет декретный отпуск, у нее будет условно-досрочное освобождение, и она поедет домой. Суд поддержал его бред.

И вот в конце декабря 2022 года у нее наступает декрет. И объявлен у нас на «химии» показательный суд: приехал судья, прокурор, собрали всех осужденных, начальник тоже присутствовал в зале. И тут встает эта оперуполномоченная, которая сопровождает по судам всех осужденных, и говорит: «А у нас от руководства ИУОТ ходатайство. И мы ходатайствуем не об условно-досрочном освобождении, а об ужесточении».

И тут мы все выпали в осадок. Получается, они подали ходатайство о том, что Марине будет продлена «домашняя химия». Что ее отбывание «химии» с направлением заменят на домашнюю. То есть человек полностью обманут, введен в заблуждение.

Судья что-то там проглотил, и в каких-то скомканных фразах зачитал бумагу о том, что так и будет. И через пять минут вынес решение о том, что Марина поедет добывать еще полтора года домашней «химии». И мы наблюдали этот вопиющий беспредел, это нарушение всех мыслимых и немыслимых норм закона. И самое страшное, что судебная и пенитенциарная система повязаны в одну сплошную систему, которая занимается только насилием над людьми, только преследованием.

Как Марина продержалась семь месяцев там — одному Богу известно. Недавно, 15 марта, у нее родилась доченька. Слава Богу, родился здоровый ребеночек.

Читайте также: «Рассказ о плевке в суде вызовет смех»: Выяснилось, как против брестчанки Полины Шарендо-Панасюк «шили» уголовное дело

30 октября 2022 года — облава на «химиков»

Я была в ожидании замены режима после трех нарушений, но тут — это прокатилось по всей стране — 30 октября была облава на все «химии».

Всех политических вызвали в кабинет начальника и начали проверять телефоны. Конечно, когда я заехала на «химию», я не могла ни на что подписываться. Мой телефон был полностью почищен, а еще я себе установила двухэтапную аутентификацию на «Телеграм».

Им удалось восстановить мои сообщения до моего заезда на «химию». У них появилась какая-то программа по восстановлению через IMEI телефона. Они восстановили какие-то мои ранние комментарии про Виктора Шеймана.

Это был ГУБОПиК, в масках. Я говорю: «Представьтесь, назовите ваши должности, кто вы?» Никто не представился. Они повезли меня на допрос. Я была уверена, что на «химию» уже не вернусь, что вот настала моя замена режима. Я попросила, чтобы мне дали собрать вещи. И быстро побежала в секцию, дежурный меня сопровождал, надела на себя двое штанов, две кофты, носки… Схватила там что-то… мыло, щетку, полотенце.

ГУБОПиК допрашивал меня три часа. Никто не снял маску, не представился. Чем больше я им говорила: «Вы знаете, кто я, а я не знаю, кто вы», тем больше угроз и злобы от них. Дошло дело до периода, когда им нужно было посмотреть, что я делала в телефоне на «химии». К счастью, я не смогла вспомнить пароль от двухэтапной аутентификации. Первый пароль конечно я им дала — ведь если ты доступ им не дашь, то сами понимаете… А второй пароль… я просто выключилась. Это меня, наверное, спасло.

В тот момент психологически я уже была… это был просто край, зашкаливало — не адреналин и не страх, а тупиковое бессилие, когда ты понимаешь, что здесь уже ничего сделать не можешь, ты просто должен собрать свои мысли и направить их в одно направление: что ты отсюда больше уже не выйдешь. Помню, я нашла в кармане своей куртки маленькую иконку — она со мной на «химии» была — и стала молиться. И я перестала их слышать. Они поняли, что я «выключилась».

Включилась я на фразе: «Забирайте ее и везите в РОВД». Когда я это услышала, то поняла, что меня не повезут в СИЗО. А это значит, что могут дать административку: сутки или штраф. У меня появилась маленькая надежда. На меня составили протокол, что я сделала скрин с сайта «Страны для жизни», когда он уже «экстремистским» был признан. И меня повезли назад на «химию», чему я очень обрадовалась.

Мне дали штраф в 800 беларуских рублей и конфисковали телефон. Но наш Могильный червь, конечно, этим очень недовольствовался. И с того дня, 31 октября, на свою работу я больше не вышла — он меня закрыл до конца срока, то есть мне решил устроить сутки сам: закрыл без права выхода на работу, без права выхода в город.

Читайте также: Асуджаная па «карагоднай справе» Ганна Баран: «Стаўленне турэмнікаў да нас было, як да ворагаў народа»

Освобождение и переезд

Утром, когда меня выпускали, я все равно не верила, что меня там никто не ждет. Это была дикая уверенность, что я выйду — и меня опять задержат либо здесь за калиткой, либо дома. Такие были у меня мысли. При том, что ты стараешься, настраиваешь себя, что ты все равно тут внутренне борешься, что не сломался, тем не менее этот беспредел не дает человеку никакой возможности подумать о том, что все может быть иначе. Потому что вся эта репрессивная машина работает только в одну сторону — закатывает людей.

Сразу после освобождения я не поехала домой — боялась. Что они однозначно придут, потому что у них мой телефон, у них 100 доказательств, и, как они мне сказали: «Вы здесь себе пять лет колонии написали, поэтому можете не беспокоиться».

На следующее утро мне позвонили из РОВД и сказали, что я должна приехать [в рамках надзора] — хотя у меня было три дня для того, чтобы стать на учет. А потом еще два года ездить к ним по первому вызову.

И за три недели я увидела, как это выглядит. За первую неделю я была в РОВД пять раз, первые три дня вообще каждый день туда ездила. А потом они начали меня вызывать каждые выходные, каждое воскресенье, а потом среди недели. В промежутках между этим они приходили через день, в 10 вечера проверять, где я нахожусь. Эти три недели меня еще больше убедили, что не сегодня-завтра они придут за мой с наручниками. Решение уехать из страны было сложным. Но я выбрала свободу.

Я уехала в Литву. Этой стране я благодарна — здесь можно спокойно ходить по улицам, я могу взять свой флаг и пойти с ним на площадь, могу говорить «Жыве Беларусь». Для меня это много значит, потому что когда ты сидишь в плену у режима, ты не можешь ничего этого говорить…

Это очень тяжело, когда ты просто связан по рукам и ногам, и на устах твоих печать, и ты закован, скован подписками, расписками, угрозами… Ты даже не знаешь, кто ты есть на данный момент. Но я могу сказать одно — все-таки человек не должен сдаваться морально.

Если мы в силу обстоятельств просто насилием и беспределом задавлены — но мы все равно свободны. А они нет. И они никогда не будут свободны, никогда. Я всегда смотрела им в глаза — и никто из них не мог смотреть в глаза мне. Никто. А я — смотрела. Прямо, достойно, и никогда у меня не было повода опускать глаза. А у них он был.

Но они все равно продолжали это делать, продолжали выполнять то, что они выполняют, с какой-то святой наивностью, думая видимо, что исправляют уголовников. Поэтому я даже не могу представить то будущее, где нам бок о бок придется перемещаться вместе с ними. Потому что слишком далеко они зашли и слишком многое они натворили. Никогда им этого не простят беларусы. Никогда.

Я поделилась своей историей в надежде только на одно — что все наши рассказы, события, документы рано или поздно станут свидетельствами в суде. Это самая моя главная цель — потому что простить нельзя, забыть тоже. И здесь все так переплетено: судьбы всех нас, судьбы тех, кто здесь, судьбы тех, кто в тюрьмах, судьбы наших родственников, которые не знают, что с нами, и не знают, что с нами будет завтра. Поэтому для меня сейчас беларусы стали как одна большая семья. Никогда в жизни я таким глазами не смотрела на беларусов, как в 2020-м году. Никогда.

Читайте также: Получившая полтора года «химии» с направлением за хоровод брестчанка: «Свой приговор я знала еще в первый день суда»